Тайник абвера - Александр Александрович Тамоников

Коган, – как русские попадали в разведшколу? Почему они туда попадали?

– Так натура у человека такая, – усмехался Лыжин. – Большая часть тех, кто туда угодил, людишки жадные, подлые. Я их навидался, поверьте мне. За кусок хлеба с маслом, за стакан кофе, за пачку сигарет удавят ближнего и не поморщатся.

– И все такие в школе?

– Нет, конечно, не все. Были и те, кто по убеждению пошел. Враги, скрывавшие свою подлую сущность, обрадовались приходу фашистов и скорее к ним на службу.

– А себя, Лыжин, вы к какой категории относите?

– Я понимаю вас, гражданин следователь, – опустил глаза Лыжин. – Вы не верите мне, не верите никому, кто прошел плен и издевательства. Но только я другой. И такие были у нас. Это затаившиеся, те, кто хотел любой ценой вырваться оттуда и вернуться домой, искупить вину перед Родиной и снова сражаться с врагом, если здесь поверят и дадут в руки оружие.

– А что вы можете сказать о Барсукове? Он к какой категории относится?

– Я ему не верю, – подумав, ответил Лыжин. – В то, что он точно хочет от фрицев сбежать и пробраться на свою землю, верил. А то, что он безгрешен и снова захочет защищать Родину с оружием в руках, сомневаюсь. Если будет убеждать вас в этом, особо не верьте. Врет он, прикрывается красивыми словами.

Потом перед Коганом сидел Барсуков. Степенный, рассудительный и молчаливый. Он отвечал охотно, но слишком уж коротко, как будто не любил длинных предложений и вообще не видел смысла что-то обсуждать. Невольно возникало ощущение, что этому человеку все в жизни понятно, и обсуждать – это только снисхождение для следователя. Мол, у него работа такая – выяснять.

Когда Коган задал Барсукову тот же вопрос про курсантов школы, перебежчик отвечать не спешил. Он вздохнул, опустил голову, разглядывая пол, свою перебинтованную ногу. Даже вены на висках у него вздулись, как будто думал он с натугой, основательно.

– Да что скажешь про них, – наконец выдавил из себя Барсуков. – Чужая душа – потемки. А люди, как известно, все разные.

– Разные, но что-то же их объединяет? Тех, кто пошел в школу добровольно? Все предатели и враги Советского Союза?

– Силком в школу никто не гнал, это точно. Согласие даешь, значит, иди. Да только выбор невелик был. Или в разведшколу, или в печь в концлагере. Не всякий способен выбрать.

– Значит, там все, кто испугался смерти, поэтому и пошел? Чтобы жизнь сохранить?

– Ну почему… – замялся Барсуков. – Были и те, кто с радостью пошел. Враги, значит! Или за блага, которые фашисты обещали. Кто с готовностью учился, кто отличался, тем, понятное дело, и пайку получше, и вина могут дать. Бабу, опять же. Было такое, привозили по праздникам такое «поощрение», как у них это называлось.

– Веселье, значит, по праздникам было?

– Какое там веселье, когда большинство напивались вдрызг сразу и под стол валились. Это чтобы забыться от всего этого дерьма ихнего. Хотя были и те, кто веселился.

– С Лыжиным вы давно готовили побег через линию фронта? – неожиданно, в который уже раз спросил Коган.

– Дык как же, – Барсуков удивленно поднял свой хмурый взгляд на следователя, – я же говорил, он в последний момент взялся откуда-то. Я и по школе его не особо помню. Он накануне подкатил ко мне и говорит, мол, бежать хочешь, так я с тобой. Вдвоем, мол, сподручнее.

– И вы ему поверили, согласились? А если бы он оказался провокатором?

– А куда мне было деваться. Он же все равно все знал. Соглашусь, не соглашусь, меня все равно можно арестовать и в карцер на допросы. А так шанс был. Вдвоем и правда сподручнее. Вот, вытащил меня раненного. Сам бы я не знаю, как и дополз бы.

Была в его словах логика, безусловно была. Простая, мужицкая, без всяких красивых слов. Мог Барсуков врать? Мог. И Лыжин мог врать. Они вообще могли быть в сговоре и разыгрывать сейчас спектакль с заранее придуманными ролями. А режиссеры в абвере были талантливые. Это точно. Коган давно это знал. И все же были нестыковки, было определенное несоответствие в словах обоих. Барсуков винился, не искал снисхождения и готов был принять любое решение, любой приговор. Душа не лежала у него к службе на немцев.

Лыжин тоже винился, даже пытался показать себя красиво во всей этой истории. Он тоже на словах был готов принять любое наказание советской власти, но была в нем какая-то скользкость. Это не преступление, это просто черта характера. И все же… В абвере работают не дураки, могли специально придумать убедительный образ Барсукова в пару к бестолковому Лыжину, ничего не знающему об этой игре. Лыжин мог быть вообще «не при делах», как говорят уголовники. Или его использовали «втемную», как говорят в разведке.

И когда Шелестов спросил Когана прямо, кто из этой пары реально готов понести наказание за измену Родине, Когану пришлось признать, что и Лыжин, и Барсуков – оба готовы. Но с одной оговоркой.

– Все-таки есть оговорка, – усмехнулся Шелестов.

– Есть, она всегда есть, – без улыбки ответил Борис. – Барсуков готов просто понести наказание, а Лыжин готов сделать все, чтобы не понести его. Чувствуешь разницу? Это как две крайности, ни одна из которых не подходит к типажу засланного в наш тыл диверсанта.

– Значит, отпускать обоих? – Шелестов внимательно посмотрел на Когана. – Пусть трибунал определяет степень вины каждого и выносит приговор?

– Нет, один из них точно диверсант, – спокойно возразил Коган. – И нам придется придумать какой-то хитрый ход, провокацию, чтобы один из них раскрыл свое истинное лицо.

Вошел Сосновский. Он кивнул на стекло, которое отделяло одну комнату от другой. В соседней комнате на стульях рядом друг с другом сидели Лыжин и Барсуков, снова одетые в немецкую форму, в которой их задержали. Оба явно не понимали, для чего это было сделано, но один из них точно должен знать, что это такое. Это процедура опознания. Но кто и как будет опознавать, они даже не догадывались. А чтобы еще больше сбить с толку бывших курсантов разведшколы, в комнате с ними находился Буторин. Он и должен был отвлекать обоих задержанных.

Следом за Сосновским в комнату привели раненого Райнера Фосса. Немец придерживал перебинтованную руку и морщился от боли. Сосновский начал инструктировать солдата. Вторая комната представляет собой утепленную веранду, и фактически из комнаты на нее вело еще одно окно. Пыльное, прикрытое ставнями, в которых есть щели.

Буторин в другой комнате делал вид, что фотографирует Лыжина и Барсукова. Он заставлял их