Ночной убийца - Александр Александрович Тамоников

– Пошел пленку новую заряжать. Поизрасходовался я сегодня. Хотелось главное запечатлеть!

– Не жадничай, Федор Арсеньевич, – усмехнулся офицер, – тебе и так доверяют самые важные мгновения нашей страны.

Четверухин вышел в коридор. По пути он встретил нескольких репортеров, обменялся с ними, как водится, шутками, впечатлениями. Кто-то похвалил Федора за удачные кадры. Тот только отмахнулся не глядя. «Терпежу нету, сам отнесу пленку в лабораторию на проявку». В комнате, где фотокорреспонденты службы протокола сдавали фотоаппараты, Четверухину вежливо, но настойчиво молодой лейтенант напомнил:

– Вы, товарищ Четверухин, проявите сознательность! Это на даче за городом с друзьями вы можете все сами, а у нас тут порядок заведен. Контроль. Понимать должны, вы ведь старый коммунист, Чкалова фотографировали! Есть что-то важное и срочное – обратитесь к начальству, и вам через два часа проявят пленку и фотокарточки отпечатают. Вы же знаете порядок.

– Ладно, ладно. – Фотограф махнул рукой. – Чего же напоминать. И сам все знаю.

Сталин если и выдал свое волнение, так только тем, что начал раскуривать трубку. Черчилль наверняка расценил эту заминку как желание советского руководителя выиграть несколько секунд, чтобы оценить ситуацию. Но и здесь британский премьер-министр ошибся. Сталин принялся закуривать, чтобы не выдать своей поспешностью радости от того, что он угадал позицию Британии по Европе. Они вчера с Молотовым долго спорили и пришли примерно к такому же мнению. Проценты, которые предложил согласовать Черчилль, Сталина устраивали. Это во‑первых. А во‑вторых, он прекрасно понимал, что за месяцы боев, когда Советский Союз добьет наконец гитлеровский режим и возьмет Берлин, изменится многое на международной арене. Видя, что Сталин не торопится, Черчилль решил немного сгладить обстановку:

– Грязный документ, господин Сталин, не находите? Этот список балканских стран и пропорциональная заинтересованность в них великих держав. Сейчас это договоренность нас двоих. Американцы если узнают, то будут поражены той грубостью, с которой я его вам изложил. Но вы, господин Сталин, реалист и поймете, о чем идет речь.

И тут Черчилль замолчал и посмотрел на Идена. Черт возьми, опять меня переиграл советский маршал своими эмоциями. Я забыл про Албанию, которую тоже следовало бы разделить в соотношении 50 на 50 процентов. Сталин наконец раскурил трубку и в возникшей тишине вдруг протянул руку, взял со стола отточенный синий карандаш и поставил галочку на документе. Взяв листок, он протянул его.

– Не будет ли сочтено слишком циничным, что мы так запросто решили вопросы, затрагивающие миллионы людей? – улыбнулся Черчилль с некоторым облегчением и предложил: – Давайте лучше сожжем эту бумагу.

– Нет, держите ее у себя, – сказал Сталин. – Для истории.

Удовлетворенный, Черчилль сложил листок пополам и спрятал его в карман. И Сталин, и британский премьер-министр, очевидно, уже тогда понимали, что этот черновик будет историческим. И действительно, впоследствии его в мемуарной литературе будут называть «Непослушным документом» и «Соглашением о процентах», в официальных итоговых документах Четвертой Московской конференции упомянут не будет. Как не появится там и упоминаний о разделе сфер влияния…

Сосновский вместе с другими журналистами был удален из зала заседаний после проведения протокольной съемки. Делая на немецком языке пометки в своем блокноте, Михаил старался, чтобы их не заметил кто-то из других журналистов. Но он не возражал, если бы обратили внимание на эти его записи американский журналист Нил Уэлч и его переводчица Ольга Садовская – те самые, кто ехал с Овсянниковым в поезде и личности которых были установлены. А вот и Уэлч куда-то пропал, зато переводчица в центре внимания, хохочет с репортерами и курит сигарету через длинный мундштук. Михаил сунул блокнот в карман и отправился искать американца. Если сложится благоприятная ситуация, можно завязать ненавязчивый разговор. Проходя мимо двери в туалет, Сосновский на миг задумался, а потом решительно открыл дверь. Может, Уэлч здесь. Конечно, заводить разговоры одного джентльмена с другим в санузле не совсем этично, но…

Четверухин лежал на полу в самом углу и, слабо шевелясь, постанывал. Крови не было, и Сосновский подумал, что у старого фотографа мог случиться сердечный приступ. Он бросился к человеку, лежащему на полу, и стал его похлопывать по щекам.

– Эй, что с вами? Что случилось? Вам плохо?

– М-м-м, – простонал фотограф и, еле разлепив губы, прошептал: – Голова…

Сосновский попытался поднять мужчину на ноги, но тот сразу схватился за свою шею. Там под рукой виднелось красное пятно. Приоткрылась дверь, и в туалет заглянул сотрудник НКВД из числа охраны внутри здания. Он был в форме. Сосновский окликнул его:

– Помогите, тут человеку плохо!

Когда Четверухина перенесли в комнату охраны и уложили на лавку, прибежала немолодая женщина-врач и принесла нашатырь. Фотограф относительно быстро пришел в себя, но врач посоветовала пока не вставать.

– Что с вами случилось? – спросил лейтенант, помогавший нести раненого.

– По шее врезал сзади, я и отключился. И наверное, еще головой ударился, когда падал.

– А кто ударил? Вы видели этого человека? Чего он хотел от вас?

– Черт его знает, – проворчал Четверухин. – Пока я совсем сознание не потерял, почувствовал, что он вроде обыскивает меня.

Шелестов вошел в комнату, когда Четверухин уже принял сидячее положение. Врач проверяла его пульс, осматривала радужку глаз. Максим поймал взгляд Сосновского и велел всем выйти, кроме врача.

– В туалете я его нашел, – выходя, дал пояснения Михаил, продолжая изображать из себя журналиста, не знакомого с Шелестовым. – Говорит, ударил кто-то сзади, а потом по карманам шарил.

– Как вы себя чувствуете, Федор Арсеньевич? – спросил Шелестов.

– Да вроде ничего, – поморщился старый фотограф. – Шея только болит, и в ушах еще немного звенит. Как в Гражданскую после контузии. Даже не знаю, что и рассказать.

– Ну, вы все же по порядку постарайтесь.

– А по порядку получается все проще простого, – усмехнулся Четверухин. – В туалет зашел, кто-то следом за мной тоже зашел. Я и повернуться не успел, как он меня по шее ударил, и я кувыркнулся на пол. Помню, по карманам у меня лазил, а потом уж я совсем отключился.

– А что пропало из ваших карманов? Все вещи на месте?

– Да вроде все, – ощупывая карманы пиджака, ответил мужчина. – Чего у меня брать-то? Папиросы вот, спичечный коробок. Ключи вот от дома еще да кошелек. Кошелек не взял.

– Ну, знаете, это не то место, где за кошельками охотятся, Федор Арсеньевич, – покачал Шелестов головой. – Давайте-ка вспоминать и соображать, что неизвестный мог искать в ваших карманах. Что там могло оказаться, но не оказалось. Ни деньги, ни драгоценности у вас явно никто не искал. А что? Может, по