Волчина позорный - Станислав Борисович Малозёмов

лупу, сам сначала изучил через неё снимки потом дал её Маловичу. — Усы приклеены. Не его это усы. Видишь — вот тут практически не видно основу из проклеенной материи. Её там и нет. А есть вместо ткани очень тоненький прозрачный целлулоид. И не каждый его увидит. Только специалист постижёр, который накладной волос делает, да ещё опытный фотограф разглядит. Всё, пожалуй.

— Делать их могут в театре. Но не для своих артистов. Им невидимки — основы без надобности. Но кое — кому они позарез нужны. Работникам КГБ, военным для разведки, любителям самого или самой себя. Волос выпадает свой или усы с бородой жиденько растут, а ты приклеиваешь парик или усы на целлулоиде и всё. Проблема снята. Никто не догадается, что причёска, борода или усы не настоящие. У твоего на фотографиях разные парики и усы на основе целлулоида. Невидимки. Зачем это ему надо — я предполагаю. Но ты сходи в театр. Там его узнают точно. Я, Шура, уверен, что и паспорт у таких ребят не один. Два-три обычно. На разные фамилии. Такой набор для изменения внешности имеют обычно брачные аферисты. Угадал?

— Да! Это как раз аферист по женской части. Баб вдовых или разведённых соблазняет, подарками заваливает, цветами. Конечно, если видит, что дамочка в достатке живёт. — Малович сложил снимки в портфель. — Золотишко имеет, иконы ценные, деньги. Обещает жениться. За месяц она к нему привыкает. И вот, когда она на работе, собирает всё ценное и сваливает. А одной женщине не повезло. Ушла на работу, забыла какую-то бумагу и вернулась.

А он как раз всё вытаскивал и в мешочек свой складывал. Она — в крик. Ну, он Валентину ножом с её кухни и почикал крепко. Когда убегал, она ещё живая была. Соседке даже дверь открыла. И пока та дозванивалась до «скорой» — померла. Причём, дядя Миша, про них известно, что они одну обворовывают и её драгоценности, не все, конечно, следующей дарят. И деньги дают тоже ворованные. Короче — это целая профессия высокого статуса. Тут много талантов надо иметь. Дар психолога. И актёрский — непременно.

— Шура, ты узнай в своём управлении. Кто нибудь из женщин заявлял, что её собственный муж обокрал и сбежал насовсем? В вашем отделе убийств таких заявлений нет. Спроси у ребят из отдела краж.

— Точно, — улыбнулся майор. — У него фамилия будет другая и фотография на память о начале любви тоже. Парик он снимет или другой нацепит. Будет с усами другими или вообще без них. Понял. Спасибо. Сам бы я тоже додумался, но неизвестно когда.

Холод на улице стоял зверский. А ему помогал умеренный ветер с Запада. Народ дурел от такого убойного «коктейля», но бегал по магазинам и базарам. Как всегда под новый год. Скоро семьдесят второй. Через два дня. Малович потянулся и тоже бегом побежал в УВД, в отдел краж. На улице, несмотря на тридцать с минусом, носились с глазами на лбу все, кто готовился к празднику. Кто-то нёс двухметровые молодые ели и сосенки, перевязанные шпагатом, у кого-то руки отваливались от тяжести сумок, в которых что-то звенело, стучало и пахло разными ароматами. От копчёной колбасы до ядрёного пошехонского сыра и малосольной селёдки. Мужики в ушанках и тулупах стояли на подъёмных площадках специальных ремонтных машин и развешивали от столба к столбу разноцветные лампочки и флажки. Праздник приближался как скорый поезд, который с полного хода резко тормозит прямо перед станцией.

Женя Лысенко, сын командира Шуры, работал в отделе краж с Марецким Виктором, который получил серьёзную рану в уголовном розыске и его перевели сюда. Оперативником он уже не мог работать. Хромал и позвоночник сгибал с трудом и болью. Они подняли архив и нашли два заявления от женщин.

Одно было подано в марте, другое в июле. В обоих заявлениях одно и то же. Только имена и фамилии разные. Познакомилась возле кассы кино. Хороший мужчина. Пожили вместе месяц. Собирались пожениться. И в один день он исчезал навсегда, забирал с собой всё. От золота и камней драгоценных до импортного фарфора и хрусталя. Ну, само — собой, деньги, о которых женщины думали, что они надёжно спрятаны.

Снимки должны быть, — сказал Малович. — Сцены нежности. Стоят или сидят в обнимку со счастливыми лицами.

— А! Это в отдельном конверте. В каждой папке свой конверт и свои фотографии, к заявлению приложенные, — Женя достал снимки.

Шура вытащил из портфеля свою. Разложили рядом.

— Ё! — восхитился Марецкий. — Мужик везде в разной одежде, с разными усами и причёской. Но рожа та же самая.

— Да! — Шура улыбнулся. — А раньше вы не смотрели на снимки?

Так в разное время заявления были, — засмущался сын командира. — Мы в июле мартовское дело и не поднимали. Не подумали, что два случая — это уже серия. Придурки мы. Точно — недотёпы.

— Тонкие короткие губы. — Шура сверял три изображения «жениха» — подбородок узкий, глаза расставлены широко. Родинку на правой скуле я сразу не заметил. А вот она — одна и та же. На одном месте. Остальное — фокусы с усами и причёской. Это театральные штучки. Парики, усы. Тут они большие, свисающие. Здесь как у Гитлера, кипеть ему в аду сто тысяч лет. Тут у него шевелюра как у художника или поэта. Очень объёмная и залихватская. Здесь волос бриолином на пробор промазан и седина благородная на висках. А на моём снимке — модные волнистые локоны почти до плеч и усики — полоска как у культурных интеллигентов. Молодец фраерок — бабий угодник!

— По именам будем сверять? — увлекся процедурой опознания Марецкий.

— Так. Это мой Артур Романович Поплавский, — Шура отложил снимок в сторону. — Это кто?

— Эдуард Олегович Кислицын, — прочёл в заявлении Женя.

— А это он уже Руслан Ярославович Шереметьев. Знатного, значит, рода, — развеселился Марецкий.

Малович под расписку забрал заявления и фотографии, а Лысенко старший потом сделает запрос в отдел, чтобы эти документы переписали на управление уголовного розыска, так как мужчина на фотографиях один и тот же, и подозревается в убийстве женщины. Дела разрозненные теперь объединяются в одно, и расследуется по факту убийства.

Он сел на свой любимый подоконник в коридоре уголовного розыска. На тот, где ему хорошо думалось.

— Считай, год он шурует в Кустанае, — загнул Александр Павлович первый палец. — Значит, он не гастролёр, а местный. Значит, просто не боится никого.