Я вам не ведьма! - Алексеенко Ксения

Потерла красное пятно на руке, отвернулась. Замолчала. Молчаливая Бонни это… зябко. Неуютно. Не знаю даже, как описать.

Щиц отвел глаза. Наверное, на моем лице отразилось что-то не то. Наверное, оно было страшное. Я себя не контролировала в тот момент, иначе не начала бы щипаться и вообще… Просто Бонни, она… Напомнила мне моих старых подружек. Они говорили то же самое, а я… я всегда соглашалась, от всего сердца, абсолютно искренне, ведь мне и правда повезло, и он такой красивый и высокий, и голубоглазый, и широкоплечий, и смешной, и военный, и решительный, и мужественный, и…

Я просто не знала, что со мной творится. Раньше я порхала от счастья, стоило мне только подумать о нэе Элии, я готова была связать с ним свою жизнь, растить его детей, вести его дом, разделять его горести на неравные части и нести большую на своих плечах. А сегодня, когда я услышала слова Щица, я, вопреки собственным ожиданиям, не воспарила – я подумала, насколько же это все хлопотно. Что ему не стоило все усложнять. Что он должен был сдаться, когда тетенька ему отказала. Но ведь это… романтично? Он поступил как влюбленный. А я… я чувствую не то, что должна.

И я запуталась.

– Извини, – сказала я Бонни, – я растерялась. Давайте просто… пойдем, ладно?

– Угу, – буркнула Бонни, подхватывая сумку.

Я поежилась.

В форменном платье было прохладно, но вряд ли мне из-за этого вдруг стало так холодно.

Щиц прокашлялся.

– Тут есть служебный выход, – мне показалось, или его голос звучал самую чуточку виновато, – если не хочешь… ну… сталкиваться… в общем, можно выйти через него, и ты не столкнешься.

– Замечательно, – улыбнулась я.

Это была моя специальная дежурная улыбка, которую я долго отрабатывала перед зеркалом. Иногда улыбаться совсем не хочется и не получается, как когда папенькина шахта обвалилась и десять тел так и не нашли. Но газетчики кружат вокруг твоей семьи, и нельзя показать, что дела пошли плохо. И надо что-то делать. Надо показать, что у папеньки все под контролем, потому что стоит показать слабость – и судейские, как бешеные псы, вцепятся в наши глотки.

И тогда я накрепко запомнила, что улыбка – это всего лишь напряжение определенных групп мышц.

Конечно, приезд нэя Элия в академию не сравнить с той страшной трагедией. Я и сама не понимаю, почему я не в восторге от этого его поступка.

– Но почему? – спросил вдруг Щиц. – Если послушать того парня, не такой уж выходил мезальянс…

– Говорят, ты попал в рабство потому, что нарвал капусты в личном садике ректора, – буркнула я. – Может, поговорим о всех тех слухах, которые ходят о тебе?

Мне не нравилось, что мой фамильяр, похоже, решил завести дружбу с моим женихом. Он же мог рассказать, где я, просто из-за мужской солидарности. До того, как я буду готова сказать нэю Элию хоть что-нибудь.

Академия всего за несколько дней что-то во мне сломала. Что-то важное. И я не хотела встречаться с Элием до того, как верну себе прежнюю себя. Или хотя бы пойму, что именно сломано.

Я боялась, что он разочаруется во мне. Он ведь уже сломал свою жизнь, когда приехал сюда – в кадетском корпусе очень строго с самоволками. Каково будет понять, что это все было бесполезно? Что, если он не примет меня новую? Папенька знал меня с рождения, он менял мне пеленки, он играл со мной в шахматы, защищал от тетеньки, учил считать в столбик.

Говорят, родительская любовь – безусловная.

Но папенька разочаровался во мне, когда я оказалась ведьмой. И я не могу этого забыть. Может, чуть позже эта рана в моем сердце заживет. Но пока она свежа и кровоточит.

А нэй Элий, он… любил шаловливую купеческую дочку, баловницу, мотылька, танцующего при свечах бальных залов. Мы с ним не так уж долго знакомы, и он знает лишь ту меня, что я тщательно создавала для него.

И за этой девушкой он отправился в академию.

И смогу ли я пережить момент, когда он от меня отвернется? Когда, ожидая увидеть Еленьку, увидит Элю, свежеиспеченную ведьму?

Он разрушил свою жизнь ради той, кого уже давным-давно нет. И это я виновата.

С одной раной в сердце я еще проживу. Здесь целебный воздух и добрые люди. Здесь куча дел, которыми можно заняться, чтобы отвлечься от мыслей о доме.

Но я не хочу вторую. Пусть Элий гонится за мечтой, мечта – это прекрасно.

Здесь много девушек, и каждая – ведьма. Может, он составит чужое счастье.

Мне противно трусить, и мне гадко думать о той девушке, которая окрутит Элия, но пока я просто не готова за него бороться. На меня слишком многое свалилось.

Я слишком боюсь проиграть.

И я рада, что мои друзья это поняли и больше об Элии не заговаривали до самого вечера. Благо, нам было чем заняться и без этого.

После завтрака начались уроки.

То еще развлечение, я вам скажу…

Глава 7

На первом занятии пятнадцать великовозрастных дур перерисовывали из учебника в тетради алфавит и пытались его учить. Преподаватель – слава богу, не тетенька, а очень симпатичная молодая женщина, – очень мило пояснила нам все неясности и ответила на море вопросов, но от этого алфавит более понятным почему-то не стал.

Говоря «пятнадцать великовозрастных дур», я, конечно, включаю и себя в их число. Потому что при первом столкновении с алфавитом древнего магического языка хашасса именно бездарной идиоткой я себя и чувствовала.

Я с детства занималась языками и знаю хорошо как минимум три. Я не помню того дня, когда не могла бы прочесть надписи на шенском или яталийском. Безусловно, я не родилась с этими знаниями, просто тетенька принялась за мое обучение так рано, что я и не помню, когда именно оно началось и не помню, как себя чувствовала, когда начинала.

Я могла путаться в грамматике или спряжениях глаголов, но никогда раньше буквы чужого алфавита не молчали, когда я на них смотрела. Я знала, как они читаются, и для этого мне не приходилось ничего судорожно вспоминать, просто… читала их и все.

Да, в шенском мне иногда встречались незнакомые иероглифы, но и их можно было разобрать на ключи или хотя бы догадаться о значении по контексту. Но тут… Эти знаки не были похожи ни на один алфавит, который я изучала ранее. Встреть я какой-нибудь на улице, бы приняла его за обычный рисунок.

Это было совершенно незнакомое мне чувство глухоты. Я смотрела в книгу и не видела абсолютно ничего. Рядом была расшифровка, но мысленное усилие, которое необходимо было совершить, чтобы сопоставить ее со знаком, было почти мучительным.

Думаю, если бы я, как Бонни, с трудом понимала бы даже свой родной алфавит, это занятие не принесло бы такого смятения в мою душу, потому что мучительность чтения для меня была бы в порядке вещей; хашасса не стал бы моим любимым уроком, но не вызывал бы и того глухого раздражения, которое теперь ворочалось угрюмым ежиком в моем сердце.

Следующим уроком была математика. Оказалось, что многие девочки даже не могут рассчитать долю от целого, а ведь без таких знаний нечего и пытаться разобраться в зельеварении.

На этом уроке нас просто тестировали, чтобы распределить по группам. Чтобы тем, кто способен решать уравнения с неизвестными, не зевать на одном уроке с теми, кто в силу крестьянского происхождения или же предубеждения родителей против девичьего образования не способен даже досчитать до ста.

Для меня этот тест оказался труден вовсе не заданиями. Я могла бы решить все. Сложнее всего для меня было рассудить, какой уровень математических знаний приличествует девушке моего положения и достатка.

Я не могла позволить себе показать, что считаю чуть ли не лучше папеньки: а вдруг он узнает? Он всегда расстраивался, когда тетенька ловила меня носом в математических книгах. Порядочная дочь таким не занимается – она ищет мужа, который будет заниматься мужскими делами для нее. А если слишком увлекаться математикой, то можно и заболеть.

Сложить два и два должна уметь каждая: как иначе торговаться на рынке или рассчитать служанку? Но более сложные вещи женщине доступны быть не должны, ведь женщины для них и не приспособлены вовсе.