Синклер Льюис - Элмер Гентри

— Ох, просто никуда я сегодня не годился на молитвенном собрании, — проворчал Фрэнк. — Черт побери, не могу больше притворяться, будто мне страшно интересно слушать, как старая миссис Бизом рассказывает, что бог для нее — великое утешение в ее печалях! Можете быть уверены: сама старуха Бизом не слишком великое утешение для своей невестки в ее печалях! И при всем при том просто не могу собраться с духом и сказать ей — после того, как она тут порхала среди ангелов, хвастаясь направо и налево о том, что Иисус в ней души не чает, — просто не хватает духу взять и сказать ей: «Послушайте вы, сестрица, вот что я вам скажу, скаредная, кляузная старая ведьма…»

— Ай-ай, Фрэнк! — не слишком укоризненно произнесла Бесс.

— «…ступайте сейчас домой, забудьте о том, каким успехом вы пользуетесь на небесах, да попросите-ка прощения у сына и невестки за то, что вы их истерзали, пытаясь перекроить по своему фасону в таких же, как вы, тошнотворных святош!»

— Фрэнк!

— Да пусть его, Бесс! — сказал Мак-Гарри. — Если бы священник не имел возможности хоть изредка сказать пару теплых слов по адресу своей паствы, никто не выдержал бы, разве что Иоанн-великомученик, но, между прочим, ручаюсь, что этот милый Иоанн был не слишком силен по части еженедельных служб и посещения прихожан на дому!

— И еще, — продолжал Фрэнк. — Завтра у меня панихида. Хороним Генри Семпа. Вес — двести восемьдесят фунтов от шеи до пят и всего три унции от шеи и выше. Дивный гражданин и дивный христианин свято верил, что после Джорджа Вашингтона самый великий человек на свете — Уоррен Г. Гардинг. Я убежден, что он никогда не бил свою жену. Достойный член прихода. Пришла жена заказать панихиду, рассказывает, как умирал Генри, плачет в три ручья, а потом ушла, смотрю в окно: шагает себе по улице и уж очень как-то заметно повеселела… Да, Генри был оплот отечества; к нему нужно относиться с почтением, господа интеллигенты. А по некоторым словам его вдовы, у меня есть полнейшее основание заключить, что они с муженьком каждый год надували правительство на каждом центе подоходного налога. И вот завтра мне предстоит удовольствие расписывать его друзьям, что это был за образец нравственности и титан мысли и как сломлена — нет, просто раздавлена горем его бедная вдовушка. Ха! Как бы не так! Или я ничего не понимаю в людях, или не пройдет и шести месяцев, как она будет снова замужем, — и если я завтра сумею понравиться ей на панихиде, то, быть может, еще заработаю на венчании. О боже, Фил, что за лживое ремесло у священника, сколько тут сделок с совестью!

То был, наверное, их сотый спор на эту тему.

Мак-Гарри размахивал диванной подушкой, которой затем предпочел сумочку Бесс (Бесс попыталась сделать равнодушное лицо), и стал кричать:

— Неправда! А я вот слышал, что сказал один известный нью-йоркский священник. Все, говорит, знаю: и как несовершенно духовенство и сколько в неге проникает посредственных людишек — и все-таки, если б у меня была тысяча жизней, я бы все равно в каждой из них хотел быть только служителем господним, тем, кто несет человечеству философию Иисуса. А единственной организацией, в которой мы можем трудиться сообща, открывая людям евангелие, является пока что при всех ее недостатках именно всеобщая церковь. И, может быть, Фрэнк, деточка, это твоя вина, а не церкви, если ты до того боишься своих прихожан, что лжешь на панихидах! Я, например, не лгу, будь уверен!

— Это ты будь уверен, Фил, моя радость: лжешь как миленький. Просто не замечаешь! Ты знаешь, что делаешь? Гипнотизируешь себя, вот и все. Внушаешь себе, что каждый ненаглядный покойничек был при жизни образец добродетели, ну и начинаешь разливаться соловьем.

— А может, он и был образец.

— Ну еще бы! А может, каждый бандит был чудо храбрости, а аферист — пример доброты к людям, исключая тех, кого он грабил. Но я лично не чувствую особого восторга, когда мне платят деньги за то, что я расхваливал бандитов и аферистов, и почтенных ростовщиков и обжор, вроде Генри Семпа, наставляя молодежь следовать их примеру. Мы таким образом поддерживаем варварскую общественную систему, — а ведь мы, священники, за нее не меньше в ответе, чем юристы, и политики, и солдаты, и даже учителя. Ну нет, благодарю. Я все-таки распрощаюсь с церковью! Подумать! Священник находит религию, находит спасение, находит честность и теряет сан! Вот тогда-то я и познаю наконец радости очищения, о которых вы, методистики, столько толкуете!

— Ой, до чего надоело! — миролюбиво пожаловалась Бесс, которая в сорок один год выглядела славненькой толстушкой лет двадцати. — Честное слово, Фил, хоть бы вы объяснили Фрэнку, в чем он неправ. У меня самой не получается, хоть я стараюсь пятнадцать лет.

— Вот уж что правда, то правда, мой котик!

— Серьезно, Фил, неужели нельзя ему хоть немножко открыть глаза? Он… нет, конечно, я его обожаю и все такое, но такого ребячества… хуже моих детишек! Говорит, говорит… найду себе работу в благотворительной организации, в рабочем банке, в рабочей газете… Буду читать лекции, попробую писать… Да растолкуйте вы ему, что он везде будет точно так же всем недоволен! Ручаюсь чем угодно — и рабочие лидеры, и радикалы-агитаторы, и деятели в благотворительных обществах далеко не ангелочки, так же как и священники!

— Господи, да я на это и не рассчитываю! — отозвался Фрэнк. — И на то, что мне все понравится, тоже. Но разве это не здорово, что есть люди, которые всем недовольны? Без них и прогресса-то не было бы! Просто смех один: предполагается, что священнослужитель наделен чуть ли не пророческими полномочиями. Как же, грозит людям муками ада! А наряду с этим предполагается, что он же не более как мальчишка на побегушках, которого можно отругать и выгнать, если он осмелится наводить критику на капиталистов или своего же брата-священника! Так или иначе… Бесс, моя радость, это, конечно, свинство по отношению к тебе. Мне бы и самому хотелось быть из тех. кто всем доволен, преуспевать, мириться с полуправдой. Да не могу… Видишь, в чем дело, Фил. Меня учили, что христианский бог не трусливый и угодливый агент из бюро коммунальных услуг, но творец и проповедник суровой правды в мире. Наверное, это воспитание меня и испортило: я был так глуп, что принимал своих учителей всерьез!

— Ну полно, полно, Фрэнк! Твоя беда знаешь в чем? — Филипп Мак-Гарри зевнул. — Твоя беда в том, что ты любишь спорить. А надо не спорить. Надо терпеливо разбираться в духовных проблемах бедного, туповатого, бесконечно жалкого человеческого существа, которое приходит к тебе за помощью. Ему совершенно наплевать, что ты проповедуешь: зороастризм[190] или адвентизм седьмого дня. Ему важно чувствовать, что ты его любишь и можешь влить в него силу, которую черпаешь из какого-то высшего источника. Я уверен, что если б ты отрешился от своей интеллигентской гордыни, если б забыл, что тебе сегодня, вот сейчас же, необходимо бежать и строить новый мир — лучший, чем тот, что создан творцом, — тебе, Бернарду Шоу, Г. Дж. Уэллсу и Г. Л. Менкену, Синклеру Льюису… (Господи, и до чего же он нуден, этот Льюис со своей «Главной улицей», судя по той части, что я одолел! Тянется и тянется, и конца ей нет, а автор только то и заметил, что в глухих углах Миннесоты народ не так часто ходит на литературные вечера, как он сам! — и это все, что он разглядел в славных героях-пионерах!) Ну, да ладно. Так вот, если б вместо того, чтобы начинать там, где твоя паства отступилась — потому что у нее никогда не было таких возможностей, как у тебя, — если бы вместо этого ты мог тянуть их за собою…

— Да я пытаюсь! И, кстати, заметь, молодой человек: я кое-кого из них затащил так далеко, что у них хватило ума бросить и меня и мою евангелическую церковь и перейти к унитарианцам, а не то так вообще уйти из церкви и тем самым, Бесс, ангел мой, отнять у моей женушки и моих деток еще парочку-другую центов! Нет серьезно, Фил…

— Человек всегда говорит: «Нет, серьезно», — если чувствует, что до сих пор его доводы были не очень убедительны!

— Возможно! Во всяком случае, я тебе вот что хочу сказать: разумеется, мой либерализм — сплошной вздор! А знаешь, почему мои прихожане с ним мирятся? Да они просто не вникают в то, что я говорю! Им не интересно! Если б меня сменил какой-нибудь фундаменталист[191], он бы им понравился ничуть не меньше. А может, и больше. Они бы с радостными воплями вернулись к священным адским сковородкам, от которых я их с таким трудом отучал. Когда я начинаю громить страх перед вечными муками, таинственное, полное шаманских запретов поклонение библии и духовенству и прочие пугала так называемого христианства, украшенные зловещими черепами, — они просто не верят, что я это всерьез. Они даже не отдают себе отчета в том, что я делаю: отчасти просто приучены не слишком верить тому, что говорится в проповедях, а потом — тут есть и моя вина. Я, понимаешь, не агрессивен! Я бы должен скакать, как сумасшедший или как модный проповедник-евангелист, и орать: «Да вы понимаете меня? Когда я говорю, что большинство ваших религиозных воззрений — чепуха, я хочу сказать именно это самое: че-пу-ха!» Я еще ни разу не говорил всерьез настолько пламенно, чтобы мне намяли бока во имя господа нашего Иисуса Христа. Пока, во всяком случае!