Валерий Попов - В городе Ю.: Повести и рассказы

Походил по террасе…

Ну что ж — для убиенного я не так уж плохо себя чувствую! Стукнула дверь уборной во дворе: Сяся пошел по-крупному. Тоже проблема. Прежние кадры этой промышленности разбежались — новые не пришли. Некому выкачивать! Полным-полно.

Помню, в прошлый приезд сюда Кошкина с Высочанским Кошкин, слегка выпив, предлагал Высочанскому гениальный проект: использовать изобретенные мною с ним вакуумные балластные цистерны (которые нынче в связи с конверсией никому не нужны) для выкачивания данного содержимого. По прежней глупой нашей задумке они водою должны были заполняться, но кому это нужно? А тут ямы можно очищать — любую яму высосет за один всхлип!

Помню, бешено преследовали Высочанского этой идеей — он на пляж от нас подался, потом в лес, а мы все за ним: раз конверсия пошла — давай наши цистерны на колеса, говнобусы делать!

Еле тогда ноги унес. Потом еще в Москву звонили ему: как с идеей говнобуса? Искренне переживали! Но он же ничего не разведал, а нас винит!

Что-то я тут разбушевался в ночи. Хватит! Глубокий освежающий сон!

Потом, уже перед рассветом, наверное, проплыла вдруг в сознании, словно стайка облаков, гирлянда фамилий: Устенкин, Ойтанепотопитытато, Тымойродной, Куприянов, Ладневич, Голован, Жасний… Откуда? Куда? Даешь мозгу отдохнуть, а он вместо того какой-то непонятной деятельностью занимается…

…Проснулся, резко сел в темноте, отбросив шерстяное одеяло с зарницами. Встал, вышел на террасу и даже зажмурился: освещенная низким солнцем, жена с ведрами на коромысле плывет — ну прямо как лебедушка!

— Ну, просто я залюбовался тобой — надо будет новое коромыслице справить тебе, полированное!

— А не боишься, что я коромыслицем этим — по башке тебя? — Пощупала вещи мои, развешанные на веревке.— Вчера вплавь, что ли, добирался?

Знала бы, насколько права!

Тут телефон зазвонил. Голос смутно знакомый: «Ну, как дела?» Хотел было начать отвечать, что сложно все, неоднозначно, как слышу уже — голос мой: «Нормально все! Отлично!» «Что,— думаю,— он городит? Что отлично-то? А-а-а,— думаю потом,— ему видней!»

Крякнув, облился из ведра, гикнув, выпил чашечку кофе.

После отражением своим в зеркальце залюбовался: в лице кровь борется с молоком, уши чуть оттопырены попутным ветром, в быту — ровен, в выпивке — стремителен. Морально уклончив.

— Ну, все! Подай мне те портки, зеленые. Сказочные. Я понесся.

— Когда будешь-то?

— Видимо, к вечеру…

— Значит — видимо или невидимо, но к вечеру будешь?

— Да!

За дом заскочил. Горячая струя треплет листья, серебряными узорами поднимается пар, просвеченный солнцем.

Все! Рванулся вперед — и тут еще пес на меня набросился, вернувшийся с удачного утреннего рандеву. Прыгал на грудь, из ноздрей его закручивались струйки пара. Насобачился.

— Ну, все, все! Для вас я слишком элегантно одет! Отвалите!

Ласково его отшвырнул. Помчался.

— Э, э! — жена вслед кричит.— Сегодня же выходной! Ты куда?!

— Я знаю, знаю!

К морю бежал по темной наклонной улице, между высокими глухими заборами. Раньше были партийные, теперь не знаю чьи. Вдруг стукнула дверца, вылетела позолоченная струйка пацанов. И снова тьма.

Пляж был еще туманный, жемчужно-серый.

Перепрыгнул бурый, как чайная заварка, ручей. Из спасалки по-прежнему радостный женский визг раздавался. Рано начинают! Или поздно заканчивают? Мой рваный жилет — мой немой упрек — остался на крыльце без движения.

Пошел по валунной гряде в мой катер, сел и, не оборачиваясь, приветственно сжал-разжал кулак. Может, хоть кто-то в щель смотрит за тем, что делается в хозяйстве?

Никакой реакции! Крутанул за веревку мотор, тот, как припадочный, затрясся, зачихал. Потянул ручку газа по зубчикам назад — одновременно реверс плавно вперед. Шестеренки ударились, корпус встряхнуло, поволокло. Медленно набавляешь газ — и по широкой дуге в залив!

Рыбаки, застывшие на резиновых лодках, выразительно поглядывали — слегка их заколебал.

Оставляем по борту Кронштадт с собором, форты. А вот уже и город вылезает из воды. На далекий высокий балкон мужик выскочил, схватил что-то быстро с веревки — и назад. Судя по торопливости — голый.

…А вот это уже ближе к делу! Качается понтон, по жестяному его борту играет золотая, отраженная от воды сеть, и два стройных ныряльщика с аквалангами, красиво выгнувшись, мечут себя в воду спиной вперед… Неужто меня ищут? Зачем? Хотел было тормознуть, крикнуть: да вот он я, но скромность не позволила. Добрые порывы нельзя опошлять.

Да… далеко вчера меня шлепнул этот Кошкин, гад,— моего берега и не видать!

Даже разволновался слегка, чуть поворот не пролетел. Тут надо держать ухо востро: Нева нанесла в устье песка, и слева в двух шагах от тебя стоят рыбаки в воде по чресла, а справа впритирку идет трехэтажный сухогруз!

Дальше — к в глухом коридоре среди огромных, до неба, темных доков. Сворачиваешь — и уже как в надоевшей коммуналке среди привычного ржавого хлама — к плоскому мусорному мысу. Он слегка поднимается к завалившемуся светло-серому забору, и за ним — самое мое любимое место на земле: заросли, лопухи, словно на заднем дворе сумасшедшего дома. Островок свободы за двумя кордонами ВОХРа. Безветренно. Жара. После долгого давления на уши слух раскупоривается и входят треск пересыхающих стеблей, стрекот насекомых (как и все тут вокруг, строго засекреченных). Под старой кривой грушей стоит голая кровать со ржавым матрасом, рядом длинная ванна с дождевой водой. Сколько раз я безмятежно вытягивался на этом матрасе и, накалившись на солнце, скатывался в холодную воду. Удастся ли еще?

Высочанский кинулся ко мне в пустом коридоре.

— Вы?!

Он явно был переполнен впечатлениями…

После выстрела в меня яхта прошла минуты две безо всякого управления, заскребла килем о камни. Тут Кошкин вдруг приставил пистолет к своей груди и выстрелил. Покачнувшись, он упал, ударился головой о бакен и исчез. Гурьич бросил плавучий якорь, включил ревун, стал шарить прожектором, но в разыгравшихся к ночи волнах ничего не было видно. Их с Гурьичем там кидало почти всю ночь!

— Могу я что-то сделать? — спросил Высочанский, когда уже на свету они причалили.

— Исчезните! — рявкнул Гурьич.

Теперь у Высочанского от волнения зуб на зуб не попадал, называется, прокатились!

— Да-а-а! — произнес Высочанский, получив от меня новый удар, на этот раз полностью неожиданный.

Мы стояли с ним в пивной «Трюм», где все дышало морем, особенно пиво.

Я открыл ему тайну унитаза. После того как благодаря блистательному красноречию Высочанского нас перестало финансировать государство, на территории нашей верфи, построенной еще при Петре, пошли чудеса.

Сначала все поросло лопухом и стало тихо, потом вдруг возник отвратительный АОЯПП, полностью соответствующий своему мерзкому звучанию; взяв все, что его интересовало, он якобы лопнул, потом появился какой-то загадочный финско-японский Ексель-Моксель, который тоже взял все лучшее и исчез. И, наконец, появился таинственный заказчик, которому очень нравятся наши лодки, акромя унитазов — это исчадие дьявола они не хотят видеть вообще. В припадке откровенности я признался Высочанскому, что мы уже кормились некоторое время, искореняя унитазы и продавая лодки без них, но то все было старье, с которым расстаться было — одно удовольствие… А тут они потребовали нашу любимую «Акулу» — ее «очищением» мы и занимались вчера!

— Начинаю понимать,— пробормотал Высочанский.— Но я же встречался с официальными представителями этих стран… Мы поселили их в номера с унитазами… и ничего!

— Дипломатическое коварство! — воскликнул я.— На самом деле их религия запрещает прикасаться плотью к общему унитазу. Коварство их не поддается описанию!

— Значит, у них есть деньги? — вздохнул Высочанский.

— А у вас?.. Думаете, нам легко отдавать им в гарем «любимую дочку»? А что делать? Теперь вы, может, понимаете срыв Кошкина?!

— Срыв? — проговорил Высочанский.— Вы, едва не погибший, называете это срывом? По-моему, слишком мягкое слово!

— Всем этим мы обязаны вам, поэтому слово выбирайте вы, какое вам нравится! — любезно сказал я.

Мы умолкли. За открытой дверью тянулась улица Зольная, засыпанная золой, от нее отходило два крытых пролета, еще в прошлом веке названные Малый Сквозняк и Большой Сквозняк, сейчас своему названию не соответствующие: такая неподвижная там стоит жара!

Конечно, Высочанский тоже не виноват — ему еще в ранней молодости больше удавалась борьба, нежели созидание, и каждый выбирает то, что ему удается. И все мы помогали ему. У нас в России уважают борцов. И я всегда уважал. И остальные. Ну, раскидал студент на территории верфи, где практику проходил, листовки, призывающие не праздновать день Великой Октябрьской революции. Ну, раскидал и раскидал. Так нет — сам директор завода лично занялся им, на суде обвинителем выступал! Главное, директор завода, крупный, талантливый кораблестроитель — и на суд пошел, время выкроил, тайно мечтая на один уровень значительности встать: ему, известному человеку,— со студентом-недоучкой, который сразу же выше нашего директора взлетел, заслуженного строителя, члена-корреспондента и т. д. Зачем это было нужно ему? Чтобы со студентом сравняться! Абсурд — только в России возможный! Сколько бы Высочанскому кряхтеть пришлось, чтобы все баллы набрать, как наш Ефименко? А так — бац — и он даже выше! Все революции от этого и проистекают: кому охота шестнадцать классов чиновничьих поочередно проходить, а так — бац — и ты губернатор! Ну, не праздновал бы годовщину Октябрьской — и все. Ан нет!