Ярослав Гашек - Все рассказы о коменданстве в Бугульме

—    Видите ли, если бы у вас был мандат, тогда вы могли бы меня и арестовать, и расстрелять, и вообще сде­лать со мною все, что, по вашему мнению, вы должны бы­ли  совершать  в  качестве   председателя   Чрезвычайки...

—    Я этот мандат получу,— тихо отозвался Ерохи­мов.— Обязательно получу,  мой  милый.

Я вынул из кармана злосчастную телеграмму Ерохимова и показал ему ее.

—    Как она к вам попала? — воскликнул потрясенный Ерохимов.— Ее уже давно должны были отправить!

—    Дело в том, дорогой друг,— ответил я ласково,— что все военные телеграммы должны быть подписаны командующим фронтом. Поэтому мне и принесли теле­грамму на подпись. Если желаете и настаиваете на своем, я могу ее подписать. Можете даже сами отнести ее на телеграф, чтобы убедиться, что я вас не боюсь.

Ерохимов взял свою телеграмму, разорвал ее и начал всхлипывать:

—   Душенька, голубчик, я ведь просто так! Прости, друг ты мой единственный!

И мы почти до двух часов ночи распивали чай. Он остался у меня ночевать. Спали на одной постели.

Утром мы опять попили чаю, и я дал ему на дорогу четверть   фунта  хорошего  табаку.

ПОТЕМКИНСКИЕ ДЕРЕВНИ

Уже восемь суток отделяло нас от славных дней Бу­гульмы, а о Петроградском кавалерийском полку все еще не было ни слуху ни духу.

Товарищ Ерохимов, который после своей последней аферы прилежно меня навещал, ежедневно внушал мне свое «твердое подозрение», что петроградские кавалери­сты перешли на сторону противника.

Он предлагал:

1. Объявить их предателями республи­ки..

2. Послать в Москву телеграмму, в которой подробно описать их подлый поступок.

3. Организовать Револю­ционный Трибунал фронта, перед которым должен пред­стать начальник телеграфного отделения Петроградского полка, так как он должен знать, что произошло; а если даже и не знает,— все равно судить его, поскольку он на­чальник связи.

В своей обличительной деятельности товарищ Ерохи­мов был необычайно пунктуален. Он являлся ко мне ров­но в восемь часов утра и твердил свои наветы до поло­вины десятого; затем удалялся, а в два часа приходил с новым запасом аргументов, бомбардируя меня ими до четырех. Вечером он наносил мне еще один визит и во время чая заново начинал подстрекать меня против пет­роградцев, что затягивалось иногда до десяти-одиннадцати   часов   ночи.

При этом он шагал по канцелярии с опущенной голо­вой и меланхолически бормотал:

—   Это ужасно! Такой позор для революции! Нужно немедленно телеграфировать! Свяжемся прямо с Моск­вой!

—   Все обернется к лучшему, товарищ Ерохимов,— утешал я его.— Вот увидишь, что петроградцы возвра­тятся.

В это время я получил телеграмму от Революционного Военного Совета Восточного фронта: «Сообщите количе­ство пленных. Последняя телеграмма о большой победе под Бугульмой неясна. Направьте Петроградскую кава­лерию под Бугуруслан к Третьей армии. Сообщите, вы­полнено ли все, что было в последней телеграмме, а так­же, сколько выпущено номеров пропагандистской газеты на татарском и русском языках. Название газеты. Пошли­те курьера с подробным отчетом о своей работе. Твер­ской Революционный полк направьте на восточные пози­ции. Составьте воззвание к солдатам белой армии с при­зывом переходить на нашу сторону и разбросайте его с аэроплана. Каждая ошибка либо невыполнение отдель­ных пунктов карается по законам военного времени».

Вслед за тем пришла новая телеграмма: «Курьера не посылайте. Ожидайте инспектора Восточного фронта с начальником Политического отдела Революционного Во­енного Совета и членом Совета товарищем Морозовым, которые облечены всеми  необходимыми полномочиями».

Товарищ Ерохимов был как раз у меня. Прочтя по­следнюю телеграмму, я подал ее Ерохимову, чтобы по­смотреть, какое впечатление произведет на него такая страшная инспекция, которую он все время жаждал вызвать.

Чувствовалось, что в нем началась тяжелая внутрен­няя борьба. Какая великолепная возможность отомстить мне, восторжествовать надо мною!

Проблеск радостной улыбки, который в первый мо­мент заиграл на его лице, вскоре все же исчез, уступив место выражению озабоченности и душевного терзания.

— Пропал, голубчик,— произнес он печально.— Не сносить тебе буйной головушки.

Он принялся шагать по канцелярии и напевать мне тоскливым голосом:

Голова ты моя удалая,

Долго ль буду тебя я носить...

Затем он уселся и продолжал:

—   Я бы на твоем месте удрал в Мензелинск, оттуда в Осу, из Осы — в Пермь, а там — поминай как звали... Передашь мне командование городом и фронтом, а я уж тут наведу порядок.

—   Мне кажется, что у меня нет оснований опасать­ся,— заметил   я.

Ерохимов выразительно свистнул.

—  Нет оснований опасаться! А ты мобилизовал кон ский состав? Не мобилизовал. Есть у тебя где-нибудь заложники из местного населения? Нет. Наложил ты контрибуцию на город? Не наложил. Посадил контрре волюционеров? Не посадил. Нашел ты вообще какого-нибудь контрреволюционера? Не нашел.

А теперь скажи мне еще: приказал ты расстрелять хотя бы одного попа или купца? Не приказал. Расстре­лял бывшего пристава? Не расстрелял. А бывший город­ской голова жив или мертв? Жив.

Ну, вот видишь! А ты еще говоришь: «Нет оснований опасаться». Плохо твое дело, браток!

Он снова поднялся, начал ходить по канцелярии и на­свистывать:

Голова ты моя удалая,

Долго-ль буду тебя я носить...

Потом он схватился за голову и, пока я спокойно наблюдал, как копошатся тараканы на теплой стене у печки, бегал от окна к окну, от окон — к дверям и при­читал:

—  Что делать! Что делать! Пропал, голубчик! Не сносить тебе буйной головушки!

Побегав так около пяти минут, он с безнадежным ви­дом опустился на стул и произнес:

—  Тут уж,  действительно ничего не поделаешь! Если бы ты хоть мог сказать, что у тебя тюрьма переполнена. А кто у тебя там есть? Да никого. Или если бы по край­ ней мере ты мог показать инспекции, что спалил какой- нибудь дом, где скрывались контрреволюционеры. Так ведь ничего же нет! Совершенно ничего! Даже обысков в городе не произвел... Люблю я тебя, но, говоря откро­венно, мнение у меня о тебе самое неважное.

Он встал, опоясался ремнем, засунул за ремень револь­вер, кавказский кинжал длиною в полметра, подал мне руку и сказал, что поможет мне; пока еще не знает, ка­ким способом, но наверняка что-нибудь придумает.

После его ухода я отправил в Симбирск ответную телеграмму:

«Количество пленных выясняется. Подвижность фронта и отсутствие карт не дают возможности подроб­но описать победу под Бугульмой. Инспекция уточнит все на месте. Издание газеты на русском и татарском языках связано с трудностями: нет татарских наборщи­ков, не хватает русских шрифтов, белые забрали с собой печатный станок. Когда в Бугульму прибудет авиационный парк, смогу разбрасывать воззвания к солдатам бе­лой армии с аэроплана. Пока что сижу без аэроплана. Тверской Революционный полк находится в городе, в резерве».

Спал я в эту ночь сном праведника. Утром ко мне явился Ерохимов и сказал, что уже кое-что для моего спасения он придумал. Провозился с этим всю ночь.

Он повел меня за город, к бывшему кирпичному заво­ду, где был выставлен караул из солдат пятой роты Тверского полка. Они стояли с примкнутыми штыками и, когда кто-нибудь проезжал мимо, кричали:

—   Давай налево! Сюда нельзя!

В середине оцепленного пространства меня ожидал небольшой сюрприз: три свежие могилы. Около каждой стоял крест с прикрепленной к нему дощечкой с над­писью. На первом кресте была надпись: «Здесь похоро­нен бывший пристав. Расстрелян в октябре 1918 года за контрреволюцию». На втором кресте было начертано: «Здесь погребен расстрелянный поп. Казнен в октябре 1918 года за контрреволюцию». Третья могила была снабжена надписью: «Здесь покоится городской голова. Расстрелян за контрреволюцию в октябре  1918 года».

У меня затряслись колени... С помощью Ерохимова я кое-как добрался до города.

—   Мы все это обделали за ночь,— хвастался Ерохи­ мов.— Я же обещал тебе помочь, чтобы было что по­ казать инспекции, когда она прибудет. Долго ничего не приходило в голову. И вдруг вот придумал, эту штуку... Хочешь их видеть?

—    Кого? — спросил я испуганно.

—    Ну, этих: попа, городского голову и пристава. Они у меня все заперты в свином хлеву. Как только инспекция уедет, мы их отпустим по домам... Ты не думай, никто ни­чего не узнает. К могилам никто не допускается. Мои мо­лодцы умеют держать язык за зубами. А ты сможешь все-таки кое-чем похвастаться перед инспекцией.

Я взглянул на него. В профиль его черты напомнили мне князя Потемкина... Пошел проверить, правду ли он говорит, удостоверился, что все так и было. Из свиного хлева доносился поповский бас, который гудел какие-то очень жалобные псалмы, сопровождаемые неизменным рефреном: «Господи, помилуй, господи, помилуй».