Михаил Любимов - Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp

8.9.79. Мы уже в Эгедсминне, на пристани торгуют мясом моржей, а нас везут на уникальную креветочную фабрику. Вокруг высятся горы самых крупных в мире креветок, их хочется всех посолить и поперчить и надраться под песни Высоцкого…

Но очень не хочется чистить, а это целая процедура: на креветку с обеих сторон налегают валики (честь изобретения принадлежит гренландскому Ньютону-рыбаку, однажды задумчиво наступившему грубым сапогом на креветку, что привело к ее вылезанию из панциря), панцирь остается, хладный труп следует по конвейеру, где его дочищают хлопотливые женские руки, — далее все летит в автоматы, фасовку и заморозку.

В Эгедсминне, моя дорогая, между прочим, расположена штаб-квартира инуитов, требующих объединить эскимосов всего мира, как соединяют пролетариев всех стран, давай поедем к ним, купим домик на скале, заведем лаек, я буду ловить рыбу и бить нерп и спокойно умру от скуки на 72 единицы в месяц (три бутылки виски, какой мизер!).

Ужин на борту, воют и лают лайки, я люблю тебя, и волны стучат: и все бессмысленно, и все бессмысленно, и все бессмысленно без тебя, Таня.

9.9.79. Сегодня последний день, вчера была прощальная пьянка, и я имел там спич: пожаловался, что мне, коммунисту, не давали выступать и лишили одного из важнейших прав человека, похвалил датский МИД за то, что он организовал нам такое жаркое солнце, и все во имя пропаганды (о, остроумие партшколы!), отметил, что сегодня в воскресенье день тускл, как акулий суп, но в выходные даже волшебники не работают (общий смех, переходящий в хохот), далее превознес достижения Гренландии (чтобы и в следующий раз пригласили), порадовался, что никого из нас не избили, не искусали и не съели (beaten, bitten, eaten — куда до таких рифм Хлебникову!), правда, дипломаты — народ несъедобный (громовой хохот).

Когда спичевал, каюсь, о тебе не думал, потом все напились и я признался Догу как представителю социалистического правительства Дании, что вся группа — полное гэ, ибо все они несоциалисты, а что представляет из себя несоциалист, вечно думающий об обогащении, всем известно. Дог кивал головой.

А сейчас я вышел на палубу и встретил фантастически пьяного бельгийского посла, который еще и не ложился.

— Боже мой! — я даже обнял его, так он качался, — как же так? Вы и не спали?

— Майк, — он тоже обнял меня, чтобы удержаться, — знаешь, что говорила мне покойная мама? «Не торопись спать, сынок, у тебя для этого еще будет масса времени!» Вам ясно, Майк?

Ясно. Я скоро увижу тебя.

Сауна. Большой бассейн и ресторанные столики.

Темный лес и моя машина, и ты рядом, и грозит пальцем лесник в зеленой куртке с капюшоном.

Клампенборгские дубы, ты на велосипеде, портативная палатка на поляне — и плевать на бойскаутов, собирающих колокольчики!

Ведь все бессмысленно, ведь все бессмысленно без тебя.

Москва, 1980— 1991

Один поток сметает их следы,

их колбы — доннер веттер! — мысли, узы…

И дай им Бог успеть спросить «куды?»

и услыхать, что вслед им крикнут Музы.

Не нужно было представляться, Гена, я и так узнал твой голос в то летнее утро 1990 года, нет, пожалуй, не сам голос, а интонацию, принятую на самых верхах обаятельнейшего учреждения, с которым я имел счастье расстаться осенью 1980. Привет, привет, десять лет не говорили, время летит, дети растут, внуки не отстают — секунд двадцать вылетело на эти приятности, — затем ты выдержал паузу и весьма значительно сообщил мне, что обстановка в стране сложная, нужны консолидация и взаимопонимание в этот критический момент и посему ты хочешь срочно[71] со мною повстречаться.

Несколько ошарашенный, но бодрый, я взглянул на часы: был конец августа 1990 года, стрелки тянулись к обеду, и халява за счет КГБ подоспела весьма кстати, — позвольте уже не занюханную консквартиру, где дежурный чай с суховатыми бубликами, а любезный сердцу «Националь», прекрасный в шестидесятые, когда туда еще входили без взятки или обмеривающего взгляда, получали бульон в чашке с пирожком и кое-что еще.

Ты обещал перезвонить (понятно, без подключения службы кабинет и не приснится, да и доложить, наверное, нужно по инстанции, что, мол, от контакта ренегат не ушел, будем ковать железо), что и сделал: итак, прямо у рокового входа ровно в 13.00, до встречи, друг!

Не скажу, чтобы я обомлел от страха, но насторожился и прикинул все свои недавние прегрешения перед службой: первый выстрел прозвучал в феврале 1989 года, когда я принес в «Московские новости» статью «От войны разведок к сотрудничеству», где провел крамольную мысль о сокращении и КГБ и ЦРУ, мешавших растаять льдам недоверия, и весьма пренебрежительно сравнил спецслужбы с бегущими по кругу зверушками и птичками Льюиса Кэрролла, которые на вопрос «кто победил?» хором отвечали «мы победили!».

В редакции меня долго обнюхивали, как провокатора, и хотели, чтобы я подписал статью как сотрудник КГБ, но я поосторожничал и предпочел укрыться под «кандидат исторических наук»: КГБ тогда казался мощной скалой и перо и хвост трепетали перед возможными последствиями.

В начале 1990 года я запустил в толстом журнале шпионский бурлеск о борьбе КГБ и ЦРУ, приспособив его к театру абсурда, тайная война выглядела там настолько идиотски, что КГБ было просто неприлично принимать все это всерьез — бурлеск вскоре поставили в Душанбе (!), бастионе свободной мысли. В мае 1990 года я снова допустил несколько неуважительных выпадов в статье о Киме Филби, часть которых пришлось снять по повелению кагэбэвской цензуры.

В июне 1990 года во время круиза с американцами я случайно раскрыл «Красную звезду» и прочитал несколько гнусных строк по поводу генерала Олега Калугина, покатившего целую бочку на КГБ.

С Олегом Даниловичем я ранее общался и на работе, и на квартире Кима Филби, более того, когда после скандальной отставки я начал пробивать свои пьесы и явился в Ленинград для завоевания местных подмостков, Калугин не уклонился от встреч со мной, как многие тузы, и даже свел с Товстоноговым, Лебедевым, Дворецким, правда, почему-то никто из них не оценил мою гениальность и пьесами не восхитился.

Однажды я случайно встретил Калугина в метро, он поведал, что отозван со своего поста в Ленинграде (все-таки первый заместитель начальника Управления КГБ, один из хозяев города с черной «Волгой» и редким тогда радиотелефоном), который и он сам считал почетной ссылкой, и трудоустроен в каком-то ведомстве. На этом мы и распрощались.

Выступление Калугина вдохновило меня, оно было смелым и острым, вскоре его лишили эполет, и тогда в «Московских новостях» я выступил в его поддержку, а заодно в знак протеста отказался от знака «Почетный сотрудник госбезопасности» — очень хотелось швырнуть его кому-нибудь в удивленную физиономию или, в крайнем случае, к ногам, но технически это было трудноисполнимо.

Так что прегрешений перед службой у меня поднабралось, к тому же мой крамольный роман «И ад следовал за ним» — с какой сладостью я представлял, Гена, что все вы узнаете себя! — уже приняли в «Огоньке» и поставили на начало сентября, что-что, а этот журнал Крючков держал на особом крючке, а нечто написанное против его службы, да еще с примесью сатиры, да к тому же бывшим сотрудником, уже наверняка было перефотографировано вездесущей агентурой и изучено дотошными стукача-ми-аналитиками.

Зачем же я вдруг тебе понадобился, старый друг Гена? Вспомнить о далеких временах в Англии, когда ты еще играл на гитаре? Просто выпить? Или извиниться, что десять лет ты мне не звонил?

Я пораскинул мозгами и решил, что, очевидно, ты окажешь на меня прессинг — головы в России уже не рубили, морды еще били, и все больше входило в моду демократическое увещевание.

Конечно, Гена, я внимательно следил, как Крючков тянул тебя и Витю, двух своих фаворитов, к ослепительным пикам власти, так что быстро усек я, вяло роптавший пенсионер, откуда вырвалось у тебя столь спешное желание повидаться со старым коллегой и даже чуть-чуть приятелем, если вообще могут быть приятели в нашей божественной организации. Впрочем, отношения наши всегда были ровными и даже теплыми, помнишь, как шли на встречу, когда я передавал тебе агента перед отъездом из Англии?

Мы не виделись с октября 1980 года, когда я пошел по кабинетам прощаться с товарищами по оружию, сочувственно жавшими мне руку и принимавшими мое веселое настроение за позу киплинговского Макферсона, пустившегося в пляс перед повешением, попрощался я и с Крючковым, он был сух, на миг оторвался от бумаг, потер свою озабоченную мыслями голову, спросил, чем я буду заниматься, и, узнав о моих драматургических планах, попросил присылать ему пьесы (сначала я решил, что из любви к драматическому искусству, и только потом понял, что это была просьба Бенкендорфа).