Кавалер Ордена Золотого Руна - Альберт Акопян

последних дней и ночей сделали свое дело. Автобус еще не выехал за черту города, а друзья уже крепко спали. Когда на середине пути шофер Гоги весело объявил: "Город Боржоми. Выходи пить здоровье", — свертка в руках Сени не было.

Маши не было тоже.

Глава 21.

Натри хлорари — ферри бикарбонате

Дежурный лектор у источника заунывно расхваливал достоинства целебной воды:

— Натри хлорати… Натри бикарбонати…

Остап взвыл.

— У-у-у! Крапивное семя, — и, облизав губы с подвижнической решимостью, добавил. — Гадом буду, если во второй Швейцарии не найду второго Боржоми.

Командор обвел взглядом площадь и прилегающие улочки:

"Санаторий-профилакторий имени МОПРА и ВОХРа".

"Парк культуры и отдыха имени товарища З.З. Приезжалова".

"Улица имени первых маевщиков".

"Образцовая столовая имени второго кремлевского субботника".

Взгляд вернулся к источнику:

"Источник имени тбилисской улицы имени Москвы".

— Господи, — прошептал страдалец, — есть здесь что-нибудь не имени?! Когда же отправляется этот чертов автобус?!

— Стоянка — час, — ответил Сеня и вдруг схватил Бендера за рукав:

— Смотрите! Наш мучитель!

За маленьким столиком под тентом сидел гражданин в кепочке со своей женой и ел что-то непонятное, но очень-очень вкусное. Лелечка лакомилась сахарным мороженым, поедая его костяной ложечкой из синей граненой рюмочки.

— Это не мучитель, Сеня! Это спаситель! Это шашлык и боржоми! Это деньги на дороге!

Остап подскочил к душечке и хлопнул его по плечу:

— Здорово, Шурик! Сколько лет, сколько зим, — затем пододвинул свободный стул и протянул руку к бутылке, — кстати, нелогично получается: я твой лучший друг, а моего единокровного братика не признаешь…

Шурик спокойно дожевал и проглотил кусок мяса, после чего внятно, как раз по-джентльменски, то есть так, чтобы слышал только Остап, но не окружающие, произнес:

— Убери лапы, хам. Милиционера позову, — и указал вилкой на стража порядка.

Великий комбинатор понял, что именно это и произойдет.

— Кажется, мы ошиблись, Сеня. Лично я этого жлоба вижу впервые…

Но отойдя от стола на два шага он обернулся и громко, так, чтобы слышали все, сказал:

— У вас, товарищ, гульфик расстегнут!

Гражданин в кепочке оказался в ужасном положении. Что делать? Встать, чтобы все убедились, что гульфик у него в порядке, или оставаться сидеть и таким образом попасть под подозрение и любопытствующие взгляды.

Как Шурик решил эту проблему, друзья не знали. Они медленно, с достоинством, удалялись.

— Не надо было вам про деньги на дороге, — попытался успокоить Остапа Сеня.

— Все это ваша фуникулерская штучка нагадила. Жон-Дуан, блин…

— Не смейте о ней так, милостивый государь!

— А вдруг это любовь?.. Ай-яй-яй! Где-то я уже видел эти безумные глаза. Ах, да! В Третьяковке. "Иоанн Грозный отмежевывается от собственного сына". Что вы так завелись? Ничего особенного. Грудь маленькая. Если перевести на размер ног, выйдет никак не больше, чем тридцать третий размер.

— Врете! У нее нормальная античная грудь.

— Пардон, нормальная и античная — это не одно и то же. Вы читали труд немецкого профессора Пидерфакта "Брусте унд бюсте"? Так вот там с цифрами в руках доказано, что грудь женщины нашего времени значительно больше античной…

— Остап, неужели вы не понимаете, я люблю ее…

— Эх, Сеня, Сеня, любовь — это всего лишь подсознательная оценка женщины как матери моих будущих детей, воинов и охотников. Румяные щечки — это хорошо вентилируемые легкие, крутая линия бедер — это правильное положение будущего плода. Никто не влюбится в чахоточную и корявую. Жалеть — сколько угодно, в меру порядочности, но любить… Нормальный человек на это не способен. Так что любовь — это всего лишь оценка самке "пять с плюсом".

— Не вяжется, товарищ управдом, с советской концепцией любви. Насмотрелся ваших фильмов. "Летишь? Лечу. Далеко? Далеко. В Ташкент? В Ташкент". Это значит, что он ее давно любит, что и она любит его, что они даже поженились, а может быть, у них есть даже дети.

— И что характерно, никто ни у кого ничего не ворует…

— Заткнитесь! — рявкнул Сеня и плюхнулся на лавку. — Вы… вы…

— Сеня, вам 35 лет, — Остап сел рядом. — Вы вдвое старше нее.

— Нет, — спокойно ответил Сеня. — Ей двадцать, а мне всего двадцать семь. Вам, вульгарному материалисту, это трудно понять, — Сеня помолчал. — С первого дня моего рождения мать вела мой дневник. А умирая, передала его мне. Я вел его в гимназии, на фронте. Да-да! На южном фронте по нашей терминологии или на деникинском по вашей. Каждый день, хотя бы одно ключевое слово. Мелким почерком. Затем я перечитал его и зачеркнул дней на семь с половиной лет. Самых… несущественных. Пусть моя старость будет короче, но зато молодость у меня получилась насыщенная, замечательная. Я вызубрил ее, а дневник сжег. Поверьте, Остап Ибрагимович, у меня особые отношения со временем.

— "Хозяин Времени". Читал я такую книжонку. В библиотеке на станции Хацепетовка. Я ведь ее не осуждаю, Сеня. "Ждешь меня три месяца. Ровно три месяца". Сеня, никто никогда не возвращается. Это правило. Обратное — исключение. Сам-то ты верил, что вернешься за ней на собственной белоснежной яхте. Но ведь она-то не дура… А впрочем неважно… Нравится мне эта контора, — сказал Остап, разглядывая помпезное двухэтажное здание.

— Что значит нравится? Собираетесь купить? — Сениному сарказму мог позавидовать сам Вольтер.

— Значит, что хватит трепаться. Пора добывать хлеб насущный.

— Как?

— Да уж во всяком случае не оглашать площадь криком: "Братие и сестрие, подайте хотя бы одну картошечку!" Гоните ваш химический карандаш. Опять весь язык синим будет.

— Что вы еще задумали? — Сеня был всерьез обеспокоен.

— Ничего особенного. Профилактический осмотр бюрократической машины.

— А успеете? — ехидно спросил Изаурик.

— Если в корзине для бумаг найдется какая-нибудь испорченная ведомость, а в красном уголке — список соревнующихся сотрудников, то успею.

По учреждению, где скрипели перья и на столах валялись никелированные, сверкающие, как палаши, линейки, бродил скромно одетый человек.

Он подходил к столам и молча клал перед служащими большой разграфленный лист бумаги, озаглавленный: "Ведомость сборов на…"

Занятый служака подымал свою многодумную голову, ошалело глядел на "Ведомость сборов" и, привыкший к взносам в многочисленные филантропические и добровольные общества, быстро спрашивал:

— Сколько?

— Двадцать копеек, — отвечал скромно одетый человек.

Служака вручал серебряную монету и вновь сгибался над столом. Но его просили расписаться.

— Вот в этой графе.

Служаке было некогда. Недовольно бурча, он расписывался. Гражданин с ведомостью переходил к следующему столу.

Вручив Сене 4 руб. 60 коп., Остап спрятался в автобусе и уже не показывал оттуда носа до самого отправления.

Перед самым отъездом в автобус ввалился Сеня с огромным кулем чебуреков. Из карманов торчали горлышки