Самохин Яковлевич - Время больших снегопадов

— Демократия, Гриша, — посмеивался Толя. — Глас народа…

Разговаривали на интимные темы, о женщинах — мужики ведь.

— Как дела-то? — показывал глазами в сторону администраторской Толя. — Есть сдвиги?

— Сегодня поставил вопрос ребром, — сообщал Гриша. — Когда? «Почему, — говорит, — я должна уступать вашей настойчивости?» А чувства? — спрашиваю. — Гриша бил кулаком в широкую грудь. — Чувства надо уважать — нет? «У всех, — говорит, — чувства». У кого это еще, интересно? «Да есть тут… некоторое количество». Давай, говорю, раз так, посчитаем, сколько… на сегодняшний день. Кто и кто конкретно? Покажи…

— Да-а, — поднимал бровь Толя. — Вообще-то, подружку не мешало бы завести. Не такой уж грех, а?.. «Ночью хочется звон свой…» М-да… Но ведь для этого, черт-те… подход надо знать. Слова какие-то произносить. Вот чего сроду не умел.

— Ты?! — изумлялся Гриша. — Да за тобой же… любая! Свистни только. — Гриша искренне убежден был, что у артистов и писателей эта проблема не стоит; баб у них — как грязи.

— То-то, что не любая, старик, — виновато улыбался Толя. — Далеко не любая. Я в данной области, как говорится, тюфяк. Абсолютнейший. Бывает, уже и наедине остаешься. И по глазам видишь: ждет она, что ты ее сейчас… за разные интересные места. Так нет, руки, понимаешь, костенеют. Ну, словно тебе предстоит из человека в козла обратиться. Был-был человеком, и вдруг — мме-е-е!

— Темнишь, — качал головой Гриша. — Придуриваешься.

— Как хочешь, старик… Не ты один, кстати. Другие тоже не верят. Наоборот даже — сердцеедом считают. Реабилитируете потом, дьяволы… посмертно.

Так вот и прожили они месяц душа в душу. Расстались друзьями. Писатель на прощание подарил Грише свою книжку. Надпись сделал: «С нежностью»…

…Гриша прочитал книгу в поезде. Проглотил часа за три, не спускаясь с полки. Полежал маленько и вдруг — как уколотый — сел. Треснулся макушкой в потолок вагона. И схватился за голову: «Мать-перемать!..»

Но не от боли схватился. «Как же так, а?.. Ведь был человек рядом. Месяц целый!.. Поддавали, братались! О чем говорили-то? О че-ем?!. Его же расспросить надо было, выпотрошить: как, куда, зачем? Он же знает! Вот она — книга-то, вот! Ведь тыкаешься, как цуценя мордой! Только пузыри надуваем — мы да мы! А он знает. Чувствуется же!.. Что?! Фиг теперь — раньше надо было. Вот дуб, а! Вот… клык моржовый!..»

Не знаем уж, телепатия тут или что другое, но о том же примерно (он улетал на день позже) думал в самолете писатель.

«Бездарно, бездарно! — качал головой он. — И ведь талдычат отовсюду: новый человек, в корне изменившийся. На экскурсии возят. За «круглые» столы сажают — толку-то от них, искренности-то. А тут — вот он: голенький, душа нараспашку — кореш! И что же? О чем я с ним? «Пас на пятачок… бабы… сто пятьдесят… сколько в месяц кидают?» Но это же у всех — от и до! Это же одинаковое. А его собственное? Такое, о чем, может, только себе? Господи, да что это за стиль у нас, что за чириканье повсеместное?! Почему? Скользим… как на воздушной подушке… Ай, как бездарно!..»

ВЕЧЕРИНКА

В гости Квасов отправился прямо с работы.

Ради этого он ушел минут на десять пораньше. Квасов всегда в таких случаях старался уйти минут на десять раньше. Или даже на пятнадцать. Чтобы опередить начало часа пик на транспорте.

Но, видимо, не один Квасов был такой умный. Все автобусы и троллейбусы оказались уже битком набитыми, водители поэтому на остановках открывали только передние двери, задние же, из которых торчали прищемленные хвосты плащей и авоськи, открывать было вообще небезопасно — еще выпадет какой-нибудь неаккуратный пассажир.

Хорошо, что Квасову требовалось только в один конец и не надо было заезжать домой. Раньше, бывало, в таких случаях сбор назначался на попозже, и все обязательно заезжали домой — переодеться в праздничное и побриться. Потом это как-то само собой отпало. Бриться стали с утра или вовсе не брились, если не было острой необходимости; с утра же надевали рубашку поприличнее, что-нибудь шерстяное или вязаное, что-нибудь безгалстучное. На Квасове, в частности, была надета коричневая немаркая водолазочка.

Он все же не сразу полез в троллейбус — зашел сначала в магазин. Нет, не за подарком. Подарок Квасову, слава богу, искать не требовалось. Когда-то на подобные вечеринки принято было являться с подарками. В крайнем случае складывались заранее и покупали общий. Однако со временем этот обычай потихоньку зачах. Теперь каждый покупал бутылку — и с тем являлся.

Был, правда, отрезок, когда бутылкам придавалась универсальная роль — они служили как бы и подарком, и пополнением к столу. И, конечно, все изощрялись друг перед другом: доставали по блату, с наценкой, всякие там импортные и марочные, привозили из командировок пузанчиков в плетеных корзиночках. Но впоследствии это тоже отпало.

Теперь заскакивали в магазин, который поближе, и брали что есть.

Квасов взял пол-литра водки, купил еще три пачки сигарет (всегда на этих вечеринках прокуриваешься впрах) и вышел.

Людей на остановке вроде поубавилось. Водители уже открывали задние двери, только делали это в неожиданных местах, не доезжая до самой толпы или далеко проезжая ее, — рассасывали опасное скопление пассажиров. Какой-то гражданин сосредоточенно гнался за автобусом. Он бежал, накренясь и держа на отлете руку с авоськой, в которой стояли две бутылки молока. Белое-белое молочко, как белый зайчик, мелькало на фоне грязной укатанной дороги…

Дверь Квасову открыл хозяин. А за его спиной, растопырив перепачканные мукой руки, стояла улыбающаяся хозяйка.

— Хенде хох! — крикнул Квасов, прицеливаясь в них бутылкой (уж он-то знал, как надо входить к именинникам).

— Караул! — негромко сказал хозяин, поднимая руки. После этого маленького этюда Квасов сразу перешел ко второй, задушевной части.

— Ну, что, папа? — сказал он и ткнул хозяина кулаком в живот. — Быстры, говоришь, как волны, дни нашей жизни, а? Да-да-да, старик!.. Ну, поздравляю тебя, поздравляю! Расти большой и морально устойчивый.

— Да ты кого поздравляешь? — спросил хозяин. — Ты не меня, ты вон ее поздравляй.

— Черт рытый! — закричал Квасов, хватаясь за голову. — Змей Горыныч! Что же ты не сказал, чей день рождения?! Фу, как нехорошо! Вот вляпался…

— Да ерунда, — сказал хозяин.

— Какая разница, — сказала хозяйка.

— Что значит, какая разница! — буйно запротестовал Квасов. — Кого нам приятнее целовать, а? Ну-ка, подставляй мордасы, именинница!

— Карамба! — Хозяин заломил руки и немножко повращал белками, играя в ревнивца. — В моем доме!

— Проходи, — рассмеялась хозяйка, подставляя щеку. — Твоя уже здесь.

Квасов вошел в комнату, отсалютовал уже собравшимся, сделал кровожадные глаза на винегрет и пробрался в угол за фортепьяно.

Ну, все! Можно и отдохнуть. Он честно отработал свою входную арию. Пусть теперь другие изощряются.

Он сидел за фортепьяно на маленькой табуреточке, и прямо перед ним был длинный, как паровоз, стол, который очень удачно закрывал всех прочих ожидающих, так что Квасову видны были только их макушки.

— Ложись! — дурашливо шумел тем временем в коридоре очередной входящий (это он заносил бутылку над головой как гранату).

— Мамочки! — пугался хозяин.

— Есть здесь именинник? — вопрошал гость. — Или нет здесь именинника?

— Есть, есть, — отвечал хозяин. — Только не именинник, а именинница.

— Старуха! — бушевал гость. — Ай лав ю! — Слышались звуки поцелуев.

— Карамба! — хрипел хозяин.

Все шло обыкновенно. Хорошо шло. Нормально. Потом заявился Стасик.

— О-о! — обрадованно воскликнул он, увидев Квасова, и полез к нему в угол, загребая локтем фужеры.

Он присел возле Квасова на корточки, долго тряс ему руку, говоря:

— Ну, я же и рад, старик!.. Ты не представляешь, как я рад!

— Ну, как ты, а? — допытывался Стасик. — Ах, черт побери, как здорово!.. Так поедем мы с тобой на охоту, старик? Тут дедок один интересный наклюнулся. Егерь. Браконьерствует помаленьку, сыч, да хрен с ним. Главное — обещал на куропаток сводить. Собаку, говорит, дам. Может, врет, — да наплевать…

— Мальчики-и! — пропела выросшая над ними хозяйка. — Давайте за стол. Что же вы?

— Сядем рядом, — предложил Стасик.

— Нет-нет! — сказала хозяйка. — Может, вы еще в шахматы играть затеете. Попрошу мужчин разбить дам.

Квасов со Стасиком подчинились и разбили.

Квасов разбил хозяйку и ее подружку — высокую красавицу, похожую в профиль на голубя-дутыша. Подружка была глубоко декольтирована. Платье прикрывало лишь непосредственно грудь, оставляя свободным обширное пышное надгрудье. Стиснутое окаемом, пространство это сдержанно пульсировало, намекая на таившуюся где-то под ним раскаленную лаву.