Кристофер Мур - Дурак

— На удивление неплохо. Похоже, скорбь мне к лицу. Или траур, или война — я не уверена, что. Но аппетит у меня недурен, а цвет лица по-прежнему румян. — Она взяла ручное зеркальце и оглядела себя. Поймав в нем мое отражение, повернулась: — Но что ты, Карман, тут делаешь?

— О, верность присяге и все такое. У самых наших ворот, блядь, французы, вот я и решил, что надо бы вернуться защищать дом и очаг. — Вероятно, лучше не вдаваться в подробности, зачем я здесь, поэтому я продолжал: — Ну и как война движется?

— Причудливо. Дела государства причудливы, Карман. Не рассчитываю, что дурак разберется.

— Но я королевских кровей, киска. Ты не знала?

Она отложила зеркальце — казалось, сейчас же расхохочется.

— Глупенький дурашка. Если бы знатностью можно было заразиться от прикосновения, ты б давно уже стал рыцарем, не так ли? Но увы — ты по-прежнему беспороден, как кошачья какашка.

— Ха! Некогда — быть может. Но теперь, кузина, и в моих венах течет голубая кровь. Вообще-то, у меня есть мысль начать войну и трахнуть кое-какую родню. Полагаю, это излюбленные занятия монархов.

— Чепуха. И не зови меня кузиной.

— Тогда трахнуть страну и поубивать родню? Я благороден меньше недели, этикет еще выучил. А мы с тобой, кстати, и впрямь двоюродные сородичи, киска. Наши папы были братья.

— Быть этого не может. — Регана куснула сушеный плод — их ей на блюдо выложила Кутырь.

— Может. Брат Лира Кан изнасиловал мою мать на мосту в Йоркшире, пока сам Лир ее держал. Я плод неприятного союза. Твой кузен. — Я поклонился. К твоим, язви тебя в рыло, услугам.

— Ублюдок. Могла бы и раньше догадаться.

— О, но ублюдки — сосуды надежд, разве нет? Или не тебя я видел давеча — ты зарезала супруга своего герцога, дабы упасть в объятия ублюдка. Кой, я полагаю, ныне — граф Глостерский. Кстати, как ваш роман? Бурён и пресен, надеюсь?

Тут она села и запустила ногти в свои вороновы власы, будто вычесывала их из черепа.

— О, мне он вполне пригляден, хоть после того первого раза и несколько разочаровывает. Но окаянная интрига меня измотала: Гонерилья пытается затащить Эдмунда в постель, а он не может выказывать мне привязанности из страха утратить поддержку Олбани. А тут посреди всего еще и клятая Франция вторглась. Знала бы, сколько забот у мужа, погодила б убивать.

— Ну-ну, киска, будет. — Я обошел ее сзади и стал растирать плечи. — Розы не сошли со щек, аппетит никуда не делся. Ты по-прежнему пиршество траха. Как только станешь королевой, можно будет всем отрубить головы и пойти наконец вздремнуть.

— Вот в этом-то и незадача. Похоже, я не могу просто надеть корону, весело себе монаршествовать и, ей-богу и ей-Святому Георгию, войти в это гнилое месиво истории. Нет, сперва мне нужно разгромить этих, блядь, французов, потом прикончить Олбани, Гонерилью и, наверное, найти где-то отца и устроить так, чтоб на него упало что-нибудь тяжелое, а то народ меня не примет.

— Про последнего хорошие вести, солнышко. Лир в темнице. Спятил, как дятел, но живой.

— Правда?

— Вестимо. Эдмунд с ним только что вернулся из Дувра. Ты не знала?

— Эдмунд вернулся?

— И трех часов не миновало. Я шел по его следам.

— Ублюдок! Ни словечком не обмолвился, что возвращается, ни весточки не прислал. Я отправляла ему в Дувр письмо.

— Вот это? — Я извлек письмо, оброненное Освальдом. Печать я, разумеется, сломал, но она его узнала и выхватила у меня.

— Как оно к тебе попало? Я отправила с ним Гонерильина человека Освальда и наказала передать лично Эдмунду.

— Ну а я отправил Освальда в Валгаллу для вредителей, и вручение не состоялось.

— Ты его убил?

— Я же сказал тебе, киска, я теперь благородный. Коварный и опасный пиздюк, как и вы все. Но неважно — письмишко-то все равно фильдеперсовый фиал бабочкина блёва, нет? У тебя что, нет советников? Помочь некому? Канцлера какого-нибудь, дворецкого там, епископа захудалого хоть, что ли?

— Никого у меня нет. Все остались в Корнуоллском замке.

— Ой, солнышко, тогда давай кузен поможет.

— А станешь?

— Еще бы. Сперва займемся сестричкой. — Из кошелька на поясе я достал два ведьминых флакончика. — Вот этот красный — смертельный яд. А черный только выглядит ядом — симптомы будут те же, а на самом деле человек проспит по суткам на выпитую каплю. Можешь подмешать пару капель сестрице в вино — скажем, когда соберешься атаковать французов, — и она два дня будет дрыхнуть мертвым дрыхом, а вы с Эдмундом пока своими делами позанимаетесь. И волки сыты, и Олбани поддержит.

— А яд?

— А яд, киска, может и не пригодиться. Ты и так можешь разгромить Францию, забрать себе Эдмунда и обо всем договориться с сестрой и Олбани.

— У меня и так с ними договор. Королевство разделено, как отец постановил.

— Я говорю только, что можно победить французов, получить Эдмунда, а сестрицу при этом не убивать.

— А если мы не разгромим Францию?

— А вот на этот случай есть яд.

— Чего-то херовые ты советы мне даешь, — сказала Регана.

— Погоди, кузина, я еще не добрался до той части, в которой ты делаешь меня герцогом Бакингемским. Мне бы себе хотелось тот убогий дворец, Гайд-Парк. А еще Сент-Джеймс-Парк и обезьянку.

— Совсем ебанулся!

— По кличке Пижон.

— Пошел вон!

Выходя, я стащил со столика любовное письмо.

Скорей по коридорам, через двор и опять на кухню, где гульфик я поменял на халдейские порты. Ладно я оставил Кукана и колпак у перевозчика, ладно отдал кинжалы на сохранение Кутыри, но отказаться от гульфика — все равно что боевой дух утратить.

— Меня едва не погубила его обширность, — молвил я Пискле, вручая ей же переносную берлогу моих мужских пристрастий.

— Еще бы — пустого места столько, что хоть беличьей семейке в гнездо вселяйся, — заметила Пискля и бросила в пустой кисет достоинства горсть грецких орехов.

— Еще хорошо, что на ходу не тарахтишь, как высохшая тыква, — вставила Кутырь.

— Ладно. Возводите поклеп на мое мусьво, если желаете, но придут мусью — я вас защищать не стану. Они противоестественно склонны к публичному совокупленью и пахнут сыром и улитками. Я буду смеяться — ха! — когда лягушатные мародеры вас обеих станут безжалостно совокуплять с сыром.

— А по мне, так и неплохо, — высказалась Пискля.

— Карман, тебе не пора? — сказала Кутырь. — Гонерилье ужин понесли.

— Адьё, — рек я в преддверье гадоедской будущности моих бывших друзей, вскорости — предательских профур, отлягушаченных без всякой жалости. — Адьё. — И поклонился, картинно поднеся длань к челу и сделав вид, что тотчас же лишусь всех чувств. Засим вышел.

(Что греха таить — периодически мне нравится расцвечивать свои входы и выходы мелодрамой. Актерская игра у дурака в крови.)

Покои Гонерильи были меньше Реганиных, но роскошны, и в них горел огонь. Нога моя в них не ступала с тех пор, как Гонерилья вышла за Олбани и уехала из замка, но вернувшись, я понял, что меня там одновременно возбуждает и полнит ужасом. Быть может, под крышкой сознания по-прежнему кипели воспоминанья. На Гонерилье был кобальтовый наряд с золотой отделкой — покроя смелого, должен сказать. Она-то, видать, знала, что Эдмунд вернулся.

— Дынька!

— Карман? Ты что тут делаешь? — Мановеньем она услала халдеев и камеристку, расчесывавшую ей волосы, из комнаты. — И чего это ты так нелепо вырядился?

— Я знаю, — молвил я в ответ. — Бабьи порты. Без гульфика мне как-то беззащитно.

— По-моему, в них ты выше ростом.

У нас дилемма. В штанах выше, с гульфиком вирильнее. И то, и это — иллюзии. У каждой — свои преимущества.

— Что, по-твоему, внушительнее для прекрасного пола, душа моя, — рост или экипировка?

— У твоего подручного — и то и другое, нет?

— Но он… ой…

— Вот именно. — Она куснула хурму.

— Понятно, — сказал я. — Ну так и как с Эдмундом? Все в трауре? — Как там оно так, но чары так или этак действуют, так что перетакивать не станем.

— Эдмунд, — вздохнула Гонерилья. — Мне кажется, Эдмунд меня не любит.

И тут я так и сел перед всем ее сервированным ужином — и задумался, не остудить ли мне пылающее чело в супнице с бульоном. Любит? Говенной, блядь, ссыкливой, блядь, ебической, блядь, любовью? Необязательной, поверхностной, блядь, дешевой, гнилой, блядь, любовью? Это чё? Куда теперь? Камо грядеши? Какого хуя? Любит?

— Любит? — переспросил я.

— Никто меня никогда не любил, — сказала Гонерилья.

— А мама? Мама же тебя наверняка любила.

— Я ее не помню. Лир ее казнил, когда мы были маленькие.

— Я не знал.

— Об этом запрещалось говорить.

— Тогда Иисус? Утешенье во Христе?

— Какое еще утешенье? Я герцогиня, Карман, и принцесса, а то и королева. Во Христе править невозможно. Ты совсем ебанулся? Да Христа же всякий раз придется из комнаты выводить. Первая же твоя война или смертная казнь — и за непрощение тебе пиздец. Иисус хотя бы пальцем погрозит, если кулак не покажет, а попробуй сделай вид, что не заметил.