Кристофер Мур - Дурак

— Большинство женщин. Но не я?

— Разумеется, не ты, бяша. Они. Под «ними» я имею в виду лишь слабовольных прошмандовок вроде твоих сестер.

— Карман, мне кажется, я буду королевой-воительницей.

— Чего? Детского зоосада в Чпокшире?

— Сам увидишь, Карман. Все небо потемнеет от дыма костров моей армии, земля дрогнет под копытами моей кавалерии, короли встанут предо мной на колени с коронами в руках у стен своих городов и будут умолять меня взять их в плен, лишь бы ярость королевы Корделии не обрушилась на их подданных. Но я буду милосердна.

— Как бы само собой разумеется, нет?

— А ты, мой шут, уже не сможешь вести себя как засранец, кой ты есть на самом деле.

— Страх и трепет, любовь моя, — вот все, чего ты от меня дождешься. Страх и окаянный трепет.

— Хорошо, что мы друг друга понимаем.

— Так ты, выходит, намерена завоевать не один королевский детский зоосад в Чпокшире?

— Европу, — отвечала будущая завоевательница мира, словно рекла неприкрашенную истину.

— Европу? — переспросил я.

— Для начала, — подтвердила принцесса.

— Тогда уже пора в поход, нет?

— Ну, наверное. — И Корделия дурацки ухмыльнулась. — Карман, миленький, а ты поможешь мне наряд выбрать?

— Она уже захватила Нормандию, Бретань и Аквитанию, — сказал Эдгар. — А Бельгия в страхе гадит под себя от одного упоминания ее имени.

— От Корделии жди мешок кавардака, если она всерьез за что-нибудь принимается, — молвил я. И улыбнулся, представляя, как она отдает войскам приказы: с ее яростных уст слетают языки пламени, но в этих хрустально-голубых глазах скачут смешливые чертики. Я соскучился.

— О, я предал любовь ее и исхлестал ей сердце в кровь своей упрямою гордыней, — промолвил Лир. С последней нашей встречи он, похоже, обезумел и ослаб еще сильнее.

— Где Кент? — спросил я у Эдгара, не обращая внимания на старого короля. Мы с Харчком обнаружили их на утесе возле Дувра. Все они устроились под меловым валуном, сидели, прижавшись спинами к скале — Глостер, Эдгар и Лир. Глостер тихонько похрапывал, голова его покоилась на плече у сына. Милях в двух от нас курились дымки французского лагеря.

— Отправился к Корделии просить ее принять отца в лагерь.

— А сам чего не пошел? — спросил я Лира.

— Боюсь, — ответил старик. И попробовал сунуть голову под мышку, точно птица, что закрывается крылом от света.

Я был не прав. Хотелось, чтоб он был силен, упрям, самонадеян и жесток. Хотелось видеть в нем то, что цвело буйным цветом, когда он много лет назад бросил маму на камни того моста. Мне хотелось орать на него, унижать его, нанести ему увечья в одиннадцати местах и посмотреть, как он ползает в собственных испражнениях, а гордость и кишки волочатся за ним по грязи. Но мстить вот этой жалкой шелухе былого Лира мне вовсе не улыбалось.

Увольте.

— Пойду вздремну за эти скалы, — сказал я. — Харчок, ты на посту. Разбудишь меня, когда Кент вернется.

— Есть, Карман. — Самородок обошел валун со стороны Эдгара, сел подальше и уставился на море. Если нас атакует армада, он всех нас выручит.

Я же лег и проспал где-то с час. Разбудили меня чьи-то вопли. Я выглянул из-за валунов: Эдгар придерживал отцу голову, а тот стоял на камне — где-то в футе над землей.

— Мы взобрались на крутизну?[284]

— Мы на утесе[285]. Стойте, господин. Какая жуть — заглядывать с обрыва в такую глубь! Величиной с жука, под нами вьются галки и вороны. А рыбаки на берегу — как маленькие мыши[286]. Собаки все — не больше муравьев.

— А лошади? На что похожи лошади? — спросил Глостер.

— Там нет лошадей. Только рыбаки и собаки. И рокот моря на сыпучей гальке теперь беззвучен[287]. Слышите, отец?

— Да. Да, слышу. Пусти же руку. Прощай, мой друг[288]. Прости меня, Эдгар, сын мой. Владыки боги, от мира отрекаюсь я спокойно![289]

С этими словами старик спрыгнул с камня, рассчитывая рухнуть с неизмеримой высоты и разбиться насмерть. Полагаю, он несколько удивился, через мгновенье столкнувшись с землей.

— О боже мой! О господи! — возопил Эдгар, старательно меняя голос. Ему это совершенно не удалось. — А ведь сорвался с обрыва высотою в десять мачт[290].

— Я падал или нет?[291]

— С той меловой скалы. Взгляни-ка, видишь? Да ты протри глаза[292].

— Глаз нету у меня[293], остолоп. Ты, что ли, сам ослеп? Видишь — кровь, повязки?

— Прости. Но из чего ты сделан, сударь, — из пуха, воздуха, из паутины?[294] С такой махины свергнуться сюда — и не разбиться, как яйцо![295]

— Стало быть, я умер, — заключил Глостер. Он упал на колени и, похоже, перестал дышать. — Я умер, тем не менее — страдаю, глаза болят, хотя их больше нет. Ужель страданью права не дано искать развязки в смерти?[296]

— Все это потому, что он тебе мозги ебет, — сказал я.

— Что? — молвил Глостер.

— Тш-ш, — шикнул на меня Эдгар. — Пародиею этой на прыжок я вылечить его хочу[297]. — И громче, отцу: — Это убогий нищий[298], не бери в голову, добрый господин.

— Умер так умер, — сказал я. — Приятно оставаться в мертвых. — И я снова улегся на землю там, где не дуло, и натянул на глаза колпак.

— Иди, посиди со мной, — раздался голос Лира. Я сел и увидел, как король отводит слепца к себе в уголок под валунами. — Пусть тяготы мира скатятся с наших согбенных спин, друг. — Лир обхватил Глостера за плечи и притянул к себе, а сам беседовал явно с небесами.

— Я узнаю, — сказал Глостер. — Ведь это же король[299].

— Король! Король от головы до ног! Гляди, как дрожь рабов моих колотит, когда гляжу на них я[300]. Что, не видишь? То-то. Потому что ни солдат у меня, ни земель, ни слуг — ведь Глостеров ублюдок к отцу добрей, чем дочери мои, зачатые на простынях законных[301].

— Опять двадцать пять, еб твою мать… — буркнул я, хоть и видел, что слепой старик улыбается. Судя по всему, ему было спокойно в обществе своего монаршего друга: слепота к негодяйской натуре Лира поразила его гораздо раньше, чем Корнуолл и Регана отняли зрение. Его ослепляла верность. Титул слепил глазницы. Это шоры низкопробного патриотизма и притворной праведности. Он любил спятившего короля-убийцу. Я снова откинулся на спину.

— О, дай облобызать мне руку, — сказал Глостер.

— Сначала вытру, — ответил Лир. — Пахнет мертвечиной[302].

— Я ничего не чую — и глядеть мне нечем[303]. Будь ярче солнц слова — не вижу я[304]. Я недостоин видеть ничего.

— Как это не видишь? Спятил, что ли? Дела какие, видно и без глаз. Ты ушами гляди: видел ты, как дворовый пес рычит на нищего? И как тот послушно убегает? Вот он, великий образ власти: повиновенье псу, поставленному на должность[305]. Не лучше ли он многих, отказавших бедняку в еде? Заплечник, руки прочь! Они в крови. Зачем стегаешь девку? Сам подставься. Сам хочешь от нее, за что сечешь[306]. Видишь, Глостер? Видишь, кто достоин, а кто нет? Сквозь рубище худое порок ничтожный ясно виден глазу; под шубой парчовою нет порока! Закуй злодея в золото — стальное копье закона сломится безвредно; одень его в лохмотья — и погибнет он от пустой соломинки пигмея[307]. Виновных нет! Никто не виноват! Я оправдаю всех: да, друг, я — властен всем рты зажать, кто станет обвинять! Купи себе стеклянные глаза и, как политик гнусный, притворяйся, что видишь то, чего не видишь[308]. Что я жалок.

— Нет, — вмешался Эдгар. — Это у вас правда светлая сплелася с бредом, рассудок — с помешательством ума![309] Не плачьте, добрый мой король.

— Как не плакать? Когда ты плакать хочешь обо мне, бери мои глаза[310]. Ведь ты же знаешь, что с плачем мы являемся на свет; едва понюхав воздуха, вопим мы и плачем. Родясь, мы плачем, что должны играть в театре глупом…[311]

— Да нет же, все будет хорошо и…

Раздался глухой удар, за ним — еще. Кто-то взвыл.

— Сдохни, безглазная башка![312] — раздался знакомый голос. Я подскочил — и вовремя. Над распростертым Глостером стоял Освальд, в одной руке — окровавленный камень, а из груди старого графа торчал его меч. — Простор неясный женского желанья[313] ты больше не отравишь. — Он провернул клинок в графской груди. Из старика хлынула кровь, но не послышалось ни звука. Граф Глостер был вполне мертв. Освальд выдернул меч и пнул тело старика на колени Лиру. Тот вжался в валун. У ног Освальда лежал бесчувственный Эдгар. Гнида повернулась в рассужденье вогнать клинок в его позвоночный столб.