Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 31. Ефим Смолин - Несущий Слово

В сорок первом послал телеграмму Жукову: «Буду пятнадцатого в Туле, встречайте…»А тут смотрю — посуду сдает…

Подайте, граждане… Не для себя прошу — на оперативные расходы. С этой разрядкой в международных отношениях нам так все урезали!..

Раньше, в холодную войну, нам ничего не жалели! Королями жили! Нас с легендой миллионеров забрасывали! Калугин в шестьдесят восьмом без парашюта прыгал! Ему парашютный мешок наличкой набили, девать было некуда…

Серега Казарян, чернявый такой, с семьдесят восьмого под арабского шейха работал. Свой дворец, все в золоте, даже унитаз. Гарем — сорок красавиц из Первого управления, все не ниже капитана…

У него Ванька Сидоров, евнух по легенде, получал пятьсот долларов за звание и еще пятьсот за вредность. Очень вредный парень был… Ему свои платили, чтоб не стучал… Царство ему небесное, на третий месяц сгорел…

Как раз в ту смену, когда в гареме дежурила майор Польчатай. Ну, наш шейх, как положено, нужных гостей позвал — командующего авиацией Кувейта, военные из Саудовской Аравии… Сидит, секреты у них вынюхивает. Польчатай для гостей стала танец живота исполнять. Ванька, как положено по инструкции, должен был с опахалом в руках стоять, обмахивать. Вдруг Серега замечает, что начальник местной контрразведки не на Польчатай, а на евнуха смотрит. А тот, как зачарованный, на Польчатай таращится и все машет, машет! И чем! Опахало-то в трех метрах от него, на полу валяется…

И конечно, когда этот евнух засыпался, от желающих на эту должность в Главке отбоя не было. Несмотря на опасность…

Ну, а сейчас где Серега со своим гаремом? Первое время, когда финансирование срезали, он еще кое-как держался, отпиливал по кусочку от своего золотого унитаза, продавал. А когда унитаз съели…

Центру пришлось на последние деньги организовывать народное восстание, чтоб Серега мог в одном бурнусе и тряпке на голове бежать из страны…

Мало того, что денег вообще не дают! То, что было, отнимают!

Конечно, граждане, в книжках, которые вы про нас читаете, все не так. Мы там сразу в случае провала ампулу с ядом — хрясь! Только где он, яд-то? Нам же теперь и его не присылают… Нет у них денег на приличный яд…

Тут шифровка из Центра: «Двадцатого в Мюнхене будет террорист Карлос. Ликвидировать отравленным кофе. Яд — в тайнике…» Открываем тайник — а там вместо цианистого калия заменитель: батон просроченной любительской колбасы…

Я все понимаю, граждане. Конечно, такая гнида, как Карлос, не достоин смерти от мгновенного яда. Лучше долгая, мучительная от испорченной колбасы. Но как этот здоровый батон засунуть ему в маленькую чашечку кофе?

Они там в Центре совершенно оторвались от жизни!

Придумали! Я теперь по их легенде — немецкий безработный! Ну, а где экипировка для немецкого безработного? Где смокинг, бабочка? Здесь безработный получает больше, чем в России министр социального обеспечения…

Ведь знают, что на то, что они присылают, я могу только под нищего работать! Нет, шлют телеграмму: «Центр — Юстасу. Пригласите к себе в дом на обед начальника мюнхенской полиции Понтера. Сфотографируйте. Нам нужен его снимок в гостях у русского разведчика…»

Ну, приказ есть приказ. Вот идет как-то Понтер. Тут я из своего мусорного бака высовываюсь, говорю: «Заходите, герр Понтер…»

Не знаю, что в Центре про эту операцию думают. У них теперь и на телеграммы денег нет. Сейчас же за каждое слово сумасшедшие деньги. А на то, что им выделяют ежемесячно, им только хватило сообщить: «Центр — Юстасу»… И все…

Причем и эти два слова открытым текстом — шифровальщикам нечем платить.

И после этого сразу к нашему баку цэрэушники пошли. Вот все-таки есть профессиональная солидарность! Они говорят: «Ребята, ну что ж вы не сказали, что у вас с деньгами так трудно? Вот, возьмите пока на первое время несколько секретов. Отдадите потом когда-нибудь своими…»

Но я решил ничего у них не брать. Лучше у своих попросить…

Граждане, подайте сотруднику Внешней Разведки на оперативную работу!..

Исповедь

К юбилею Налоговой инспекции

Батюшка, я понимаю: совершенному мною нет прощения в нашем обществе…

Передо мной днем и ночью стоит лицо той девчушки-кассира! Как она на меня смотрела полными ужаса и непонимания глазами! Тянула ко мне руки… И я хочу облегчить душу… Хочу сказать… Я вчера среди бела дня… этой девчушке… заплатил налоги… Боже, как я ее напугал… Она приняла меня за сумасшедшего…

Я был не один… Самое отвратительное, что я заставил участвовать в этом деле жену. Она стояла на шухере и должна была дать знать, если мимо пройдет кто-то из знакомых или подъедет перевозка из Кащенко…

А я вошел… в черной маске… чтоб не узнали… и заплатил…

И я вам хочу сказать: соскользнуть на кривую дорожку честной жизни легко, а сойти с нее трудно. Эта честная жизнь засасывает, как болото…

Я теперь понимаю: конечно, все не случайно. Я не ищу себе оправдания, но корни того, что я совершил, конечно, лежат в моем детстве, в тех, кто меня окружал. Что я видел тогда? Детство жуткое было. Наш подъезд — не приведи бог: кругом одни отличники… из музыкальной школы.

Вечером погулять выйдешь — уже стоят. Кто со скрипкой, кто с виолончелью… Стоя-ат, смычками поигрывают… А что я? Пацан, попал под влияние… В подъезд завалимся и давай Моцарта наяривать, от Шуберта балдеть… А Моцарт, он же душу осветляет, после него вообще, как пьяный: легко так становится, добро делать хочется… Ну как воровать после Моцарта? После него можно только с повинной идти, такое чувство, что больше года не дадут… Или Бетховен. После него только захочешь налоги укрыть, а в мозгу сразу:

«Па-па-па-па…» — тема судьбы…

Ну, и где сейчас эти музыканты? Естественно, их общество отторгло. Один профессор в Гусинском, побирается, конечно… Другой дирижер в Большом театре. У него тоже, кроме палочки, вообще ничего нет.

Меломаны — это ж те же наркоманы: затянет — не выберешься. От этого же не зашьешься. Сейчас, правда, говорят, пробуют таким, помешанным на классике, как торпеду алкашам, кассету со специальной музыкой в ягодицу зашивать. Эта специальная музыка так и называется — поп-музыка. Я, правда, так и не понял, в честь чего ее так назвали: то ли по месту, которым ее слушают, то ли по месту, куда ее зашивают, то ли по месту, которое ее воспроизводит…

Говорят, после такой зашивки какого-нибудь Брамса слушать невозможно: сразу тошнит, наизнанку выворачивает. Но лучше, я вам скажу, с детства к этой классике