Синклер Льюис - Элмер Гентри

Неприятно, конечно, очень! Он всегда поступал с женщинами по-человечески — да и вообще со всеми. Но что поделаешь: надо — не только ради себя, а и ради нее самой…

Придется обойтись с ней покруче, так, чтобы она обиделась.

Они были одни в Шенеймской церкви после утренней службы. Она шепнула ему в дверях:

— Мне нужно сказать тебе кое-что.

Он испугался.

— Нехорошо, что нас так часто видят вдвоем, — буркнул он. — Ну да ладно… Когда все уйдут, ты незаметно вернись.

Он сидел на передней скамье в опустевшей церкви, читая, за неимением лучшего, церковные гимны. Она подкралась к нему сзади и поцеловала в ухо. Он подскочил, как ужаленный.

— О господи! — прорычал он. — Как можно так пугать людей? Ну, что ты мне там хотела сказать?

Она с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться.

— Я думала, что ты обрадуешься. Просто хотелось подойти потихоньку и сказать, что я тебя люблю!

— Да, но, боги великие, зачем же было вести себя так, словно ты беременна или — я уж не знаю что еще?..

— Элмер!

Так вот чем обернулась ее лукавая, нежная шалость! Она была так больно задета, так ошеломлена неприличным, по ее провинциальным понятиям, словом, что не смогла даже рассердиться как следует.

— Да, но ведь это правда! Зачем-то заставила меня торчать здесь, когда мне срочно надо обратно в город — важное собрание… И так приходится одному надрываться на дрезине! Ну, нельзя же вечно разыгрывать из себя десятилетнюю крошку!

— Элмер!

— А-а, да что там: Элмер, Элмер! Все очень мило и хорошо, я не прочь пошалить и подурачиться, как и любой другой, но это уж чересчур… Одно и то же — да сколько можно!

Она обежала скамью, встала перед ним на колени и, положив ему на колено свою детскую ручку, залепетала, по-детски коверкая слова — ух, как он ненавидел это сюсюканье!

— О-ох, какой селдитый сталый медведь! Какой нехолосый! Селдится на Лулусиньку!

— Лулусиньку?! О господи, вот дьявольщина!

— Что ты сказал, Элмер Гентри? — Теперь это была возмущенная преподавательница воскресной школы. Она отпрянула от него, не вставая с колен.

— Лулусиньку! Много я идиотского сюсюканья слышал в жизни — но это!.. Да говори ты по-человечески, ради Христа! И что ты тут расселась на полу? А если кто-нибудь войдет? Ты что, нарочно меня хочешь погубить?.. Лулусиньку!..

Она вскочила, прижала к груди кулаки.

— Что я такое сделала? Я же не хотела тебя рассердить! Правда, родной мой! Прости меня, пожалуйста! Просто пошутила — вроде как сюрприз!..

— Ха! Ничего себе сюрприз!

— Ну, милый мой! Ну, пожалуйста! Не сердись! Ведь ты же сам меня звал Лулусинькой.

— Я? Никогда!

Она молчала.

— А если и звал, так в шутку.

Смиренно, все еще пытаясь понять, в чем дело, она села рядом с ним и заговорила умоляюще:

— Я не знаю, что я такое сделала. Просто не понимаю. Может быть, ты бы объяснил мне? Пожалуйста! Чтобы я могла загладить свою вину…

— А, черт! — Он вскочил, схватил шляпу, нашарил рукою пальто. — Если не понимаешь сама, то и мне нечего терять время на объяснения! — И убежал с облегчением, но не слишком довольный собой.

Однако уже во вторник он поздравил себя за свою решимость.

Во вторник вечером от нее пришла записка с просьбой о прощении — отнюдь не лучший образец записок подобного рода: с помарками, орфографическими ошибками и к тому же довольно бессвязная — Лулу ведь и понятия не имела, за что, собственно, просит прощения.

Он не ответил.

Во время воскресной проповеди она не сводила с него глаз, готовая улыбнуться ему, но он старательно смотрел в другую сторону.

Пространно толкуя о прегрешениях Надава и Авиуда[70], возжегших чуждый огонь в своих курильницах, он думал, внутренне любуясь собственным благородством: «Бедная девочка. Жаль ее. Ей-богу, жаль».

Он видел, как после службы она замешкалась у выхода за спиною родителей, но, не попрощавшись с доброй половиной своих прихожан и не отпустив, соответственно, половины грехов, бросил на ходу старосте Бейнсу: «Виноват, страшно тороплюсь», — и помчался к железной дороге.

«Ах вот ты как! — бушевал он. — Ну, если ты меня, милочка, собираешься бесстыдно преследовать, то я с тобой поговорю иначе!»

Во вторник он ждал новой записки с извинениями, но ее не последовало; зато в четверг, когда он в самом благодушном, добродетельном и возвышенном настроении невиннейшим образом пил молочный коктейль в аптечной лавке Бомбери, неподалеку от семинарии, с удовольствием думая, что сочинение на тему о миссиях готово и что в кармане у него лежат две отличные пятицентовые сигары, он внезапно увидел ее. Она стояла на улице перед окном и в упор глядела на него.

Она казалась не совсем нормальной… Он встревожился.

— Неужели разболтала отцу? — простонал он.

В эту минуту он ненавидел ее.

Он храбро направился к выходу и в самой высокопарной манере изобразил свою радость по поводу того, что так неожиданно видит ее здесь, в городе.

— О-о, кого я вижу! Лулу! Какой приятный сюрприз! А где твой папа?

— Пошел с мамой к врачу: у мамы уши болят. Мы с ними условились встретиться в «Бостонском Базаре»… Элмер! — Голос ее звенел и дрожал, как натянутая струна. — Мне с тобой необходимо поговорить… Ты должен… Пойдем, пройдемся по улице.

Он заметил, что она нарумянилась. В 1906 году в среднезападной глуши румяниться было не принято. Лулу сделала это очень неискусно.

Стояла ранняя весна. Распускались, благоухая, первые мартовские почки, и Элмер со вздохом подумал, что, не будь она так навязчива и несносна, он, пожалуй, мог бы еще настроиться по отношению к ней на романтический лад… Они дошли до газона перед зданием суда, где стояла статуя генерала Шермана[71].

За время их знакомства Элмер сумел не только расширить словарь Лулу, но и в известной степени помочь ей преодолеть свою застенчивость. Поэтому она колебалась недолго: только несколько раз кокетливо взглянула на него снизу вверх, только разок попыталась просунуть свои пальчики под его руку (он нетерпеливо стряхнул их) и выпалила:

— Мы должны что-то предпринять. У меня, кажется, будет ребеночек.

— О господи боже мой! Проклятие! — отозвался преподобный Элмер Гентри. — И ты уж, конечно, все разболтала своим старикам?

— Нет, я ничего не рассказывала. — Она сейчас держалась спокойно, с достоинством — тем достоинством, на которое способен серый котенок, вывалявшийся в грязи.

— Ну, хоть это хорошо!.. Да, видимо, как-то придется действовать. А, дьявольщина!

Он начал торопливо соображать. Можно кое-что разузнать у веселых девиц, с которыми он водит знакомство в Монарке… А впрочем…

— Ну-ка постой! — прорычал он, резко поворачиваясь к ней. Они стояли на усыпанной толченым кирпичом дорожке сквера перед зданием суда, под чугунными крыльями ржавого Правосудия. — Да этого быть не может! Ты что это такое задумала мне навязать, а? Видит бог, я готов тебя поддержать и выручить чем только могу. Но дурачить себя я никому не позволю! С чего это ты решила, что ты беременна?

— Прошу тебя, дорогой, не говори этого слова!

— Хо! Скажи, пожалуйста! Вот еще! Ну-ну, выкладывай! С чего это ты взяла?

Она была не в силах взглянуть ему в глаза; она уставилась себе под ноги. И по мере того как она, заикаясь, бормотала о своих подозрениях, его благородное негодование разгоралось все сильней. Дело в том, что никто особенно не посвящал Лулу Бейнс в тайны физиологии, и было совершенно очевидно, что все свои убедительные доводы она просто придумала. Слезы текли по ее щекам, размазывая румяна, дрожащие пальцы были судорожно сжаты у подбородка; она беспомощно лепетала одно и то же:

— Ну, понимаешь… Я так плохо себя чувствую и… пожалуйста, милый, не заставляй меня объяснять подробно.

У него лопнуло терпение. Он схватил ее за плечо отнюдь не ласково.

— Лулу, ты лжешь. У тебя мелкая, лживая, подлая душонка! А я-то все не понимал, что это меня удерживает, мешает на тебе жениться! Теперь я знаю! Слава богу, что вовремя узнал! Ты лжешь!

— Нет, милый, не лгу. Умоляю тебя…

— Ну вот что! Я отведу тебя к врачу. Сию же минуту. Он скажет нам правду.

— Нет-нет! Нет! Пожалуйста, не надо! Я не могу!

— Это почему же?

— Прошу тебя…

— Ага! И это все, что ты можешь сказать в свое оправдание? А ну посмотри на меня!

Должно быть, они больно впились ей в плечо, эти его мясистые пальцы. Но он чувствовал себя праведником, одним из тех ветхозаветных пророков, которым поклонялась его секта. Наконец-то он нашел настоящий повод для того, чтобы поссориться с нею!