Кавалер Ордена Золотого Руна - Альберт Акопян

Кстати, у вас в начале романа происходит кораблекрушение. Знаете, не надо кораблекрушения. Пусть будет без кораблекрушения. Так будет занимательней. Правильно? Ну и хорошо. Будьте здоровы!

Оставшись один, редактор радостно засмеялся.

— Наконец-то, — сказал он, — у меня будет настоящее приключенческое и притом вполне художественное произведение.

Поздно ночью Ошейников, сжав голову руками, сидел за столом.

Надо сказать, что Ошейников был плодовитым писателем. На его столе в творческом беспорядке были разбросаны рукописи — оперетты: "В волнах самокритики", "Фокс на Полюсе"; сельские частушки: "Мой миленок не дурак, вылез на акацию, я ж пойду в универмаг, куплю облигацию"; романсы: "Пылали домны в час заката, а ты уехала в ландо", "Ты из ландо смотрела влево, где высилось строительство гидро". Из-под романсов высовывалась историческая пьеса "Столетняя война", начинавшаяся ремаркой: "Граф опрокинул графиню на сундук и начал от нее добиваться".

Всю эту творческую лабораторию покрывала внушительная рукопись "Ее бетономешалка" (производственная пьеса в 8 актах), по поводу которой режиссер Принципиального театра сказал: "Послушайте, Ошейников!.. Ваша пьеса только в чтении занимает двое суток. Кроме того, в третьем акте у вас участвуют души умерших. Бросьте вы это. Поймите же, что чудес на свете нет, а гением творения их является человек. Материалистам призраки вообще нипочем, тем более нам, как марксистам"…

Тут, конечно, удобно было бы порадовать читателя экстренным сообщением о том, что мягкий свет штепсельной лампы бросал причудливые блики на лицо писателя, что в доме было тихо, и лишь поскрипывали половицы, да где-то (далеко-далеко) брехала собака.

Но к чему все эти красивые литературные детали? Современники все равно не оценят, а потомки проклянут.

В силу этого будем кратки.

— С чего начать, с чего начать этого Робинзона? — жалобно бормотал Ошейников.

— Начни с начала, — легкомысленно посоветовала жена.

— Не клеится, — вздохнул писатель.

— Тогда с конца. Что у тебя в конце?

— Общее собрание профсоюза полуостровитян. Но совершенно нет типажей.

— А ты пиши их с ну-у-жных людей, — жена погладила Ошейникова по голове. — Не меняя фамилий. Помнишь, когда был еще журналистом, писал о юбилее директора Ботанического сада. Весь президиум описал, а про юбиляра забыл, — жена звонко рассмеялась.

— А на черта мне был этот юбиляр? — обиделся Ошейников. — На черта мне Ботанический сад! Вот если бы это был фруктовый сад, тогда другое дело!

"Но идею жена подала неплохую", — подумал Ошейников и посмотрел на жену спокойным, светлым, весенним взглядом.

Первые строчки Ошейников написал не думая. Помогали голая техника и знание вкусов редактора.

"Необъятный зал (зачеркнуто). Необъятная поляна, вместимостью в две тысячи пятьсот человек, кипела морем голов. Представители общественности выплескивались из оврагов и буераков, наполняя волнами радостного гула наше гигантское вместилище".

Ошейников попросил у жены чаю и продолжал писать: "Но вот море голов утихает. На поляне появляется знакомая всем собравшимся могучая, как бы изваянная из чего-то фигура Антона Николаевича Гусилина с портфелем крокодильей кожи. Поляна разражается океаном бесчисленных аплодисментов".

Еще десять подобных строчек легко выпорхнули из-под пера писателя. Дальше стало труднее, потому что надо описать новую фигуру — председателя райисполкома тов. Чихаева.

Фигура была новая, а выражения только старые. Но и здесь Ошейников, как говорится, выкрутился.

"За столом президиума энергичной походкой появляется лицо тов. Чихаева с чудным шевровым портфелем. Поляна взрывается рокочущим прибоем несмолкаемых рукоплесканий. Но вот клокочущее море присутствующих, пенясь и клубясь бурливой радостью, входит в берега сосредоточенного внимания".

Ошейников задумался.

"Входит-то оно входит, а дальше что?"

Он встал из-за стола и принялся нервно прогуливаться по комнате. Это иногда помогает, некоторым образом заменяет вдохновение.

"Так, так, — думал он, — этого Чихаева я описал неплохо. И фигура Гусилина тоже получилась у меня довольно яркая. Но вот чувствуется нехватка чисто художественных подробностей".

Мысли Ошейникова разбредались.

"Черт знает что, — размышлял он, — обещали выделить матери отдельную комнату в коммуналке и все не дают. Родителям Илюшки Качурина дали, этому бандиту Фиалкину дали, а моей… Не брать же ее сюда".

Вдруг лицо Ошейникова озарилось нежной детской улыбкой. Он подошел к столу и быстро написал:

"По правую руку от председателя собрания появилась уверенная, плотная, крепко бритая фигура нашего заботливого заведующего жилищным отделом Ф.З. Грудастого с портфелем кубанского буйвола. Снова вскипает шум аплодисментов". Для полного душевного спокойствия он вместо слов "шум аплодисментов" записал "грохот оваций" и щедро добавил:

"Тов. Грудастый спокойным взглядом выдающегося хозяйственника обводит настороженно притихшие лица первых рядов, как бы выражающие общее мнение: "Уж наш т. Грудастый не подкачает, уж он уверенно доведет до конца стройку и справедливо распределит квартиры среди достойнейших".

Ошейников перечел все написанное. Выглядело недурно, однако художественных подробностей было еще маловато.

И он погрузился в творческое раздумье. Скоро наступит лето, засверкает солнышко, запоют пташки, зашелестит мурава… Ах, природа, вечно юная природа… лежишь в собственном гамаке на собственной даче… вокруг зеленя, овсы…

Ошейников очнулся от грез.

"Эх, и мне бы дачку!" — подумал он жмурясь.

Тут же из-под пера журналиста вылились новые вдохновенные строки:

"Из группы членов президиума выделяется умный, как бы освещенный весенним солнцем, работоспособный профиль руководителя дачного подотдела тов. Куликова с изящным свинячим портфелем, этого неукротимого деятеля, кующего нам летний, здоровый, культурный, бодрый, радостный, ликующий отдых. Невольно думается, что дачное дело — в верных руках".

Муки художественного творчества избороздили лоб Ошейникова глубокими морщинами.

В комнату вошла жена.

— Ты знаешь, — сказала она, — меня беспокоит наш Миша.

— А что такое?

— Да вот все неуды стал из школы приносить. Как бы его не оставили на второй год.

— Стоп, стоп, — неожиданно сказал журналист. — Это очень ценная художественная деталь. Сейчас, сейчас.

И в романе появился новый абзац.

"Там и сям мелькает в море голов выразительное лицо и внушающая невольное уважение фигура заведующего отделом народного образования тов. Калачевского с портфелем тяньшаньского архара. Как-то мысленно соединяешь его фигуру с морем детских личиков, так жадно тянущихся к культуре, к знанию, к свету, к чему-то новому".

— Вот ты сидишь по ночам, — сказала жена, — трудишься, а этот бездельник Фиалкин получил бесплатную каюту на пароходе.

— Не может быть!

— Почему же не может быть? Мне сама Фиалкина говорила. На днях они уезжают. Замечательная прогулка. Туда — неделю, назад — неделю. Их, кажется, даже будут кормить на казенный счет.

— Вот собака! — сказал Ошейников, бледнея. — Когда это он успел? Ну, ладно, не мешай мне со своей чепухой.

Но рука уже сама выводила горячие, солнечные строки:

"А вот нет-нет да мелькнет из-за любимых всеми трудящимися спин руководителей мужественный и глубоко симпатичный анфас начальника речного госпароходства Каюткина с тюленьим портфелем, показывающего