Эдгар По - Бон-Бон

Тут посетитель взял бутылку, налил стакан Бон-Бону и/попросил его пить без всякого стеснения и вообще быть как дома.

— Умную книгу написали вы, Пьер, — продолжал его величество, дружески хлопнув по плечу нашего приятеля, который меж тем осушил стакан, который налил ему гость. — Умную книгу вы написали, честное слово. Она мне очень понравилась. Изложение, впрочем, могло бы быть лучше, и многие из ваших взглядов напоминают Аристотеля. Этот философ был моим закадычным другом. Я любил его за невозможный характер и смелое вранье. Во всех его писаниях есть только одна верная мысль, да и ту я подсказал ему, сжалившись над его глупостью. Полагаю, Пьер Бон-Бон, вы знаете, о какой возвышенной моральной истине я говорю.

— Не могу сказать, чтобы я…

— В самом деле! Так вот: это я надоумил его, что, чихая, люди высмаркивают из носу лишние мысли.

— Без сомнения, это — уэ (икает) — совершенно верно, — сказал метафизик, наливая себе еще стакан и предлагая гостю табакерку.

— Был там еще Платон, — продолжал его величество, скромно отклоняя табакерку и комплимент, — был там еще Платон, к которому я тоже чувствовал дружеское расположение. Вы знакомы с Платоном, Бон-Бон? — Ах, да, виноват. Однажды он встретился со мною в Афинах, в Парфеноне, и признался, что ему смертельно хочется раздобыть идею. Я посоветовал ему написать о nouz estin auloz[11]. Он обещал сделать это и пошел домой, а я полетел к пирамидам. Но совесть мучила меня за то, что я сказал истину, хотя бы ради друга. Я вернулся в Афины и явился к философу в ту самую минуту, когда он писал «auloz». Толкнув пальцем ламбду (Λ), я опрокинул ее вверх ногами. Вышло «o nouz estin augoz»[12] — положение, ставшее, как вам известно, основной доктриной метафизики.

— Были вы когда-нибудь в Риме? — спросил ресторатор, прикончив вторую бутылку шампанского и доставая из буфета шамбертен.

— Только раз, monsieur Бон-Бон, только раз. Это случилось, — продолжал дьявол, точно цитируя из книги, — это случилось в эпоху анархии, длившейся пять лет, когда республика, оставшись без должностных лиц, управлялась исключительно трибунами, не облеченными притом исполнительной властью. В это-то время, monsieur Бон-Бон, и только в это время я был в Риме, так что не мог познакомиться на земле с философией римлян.

— Что вы думаете… Что вы думаете… уэ!.. об Эпикуре?

— О ком? — с удивлением переспросил дьявол, — неужто вы решитесь в чем-нибудь упрекнуть Эпикура? Что я думаю об Эпикуре? Поймите меня, сударь, — ведь «я» и есть Эпикур! Я тот самый философ, написавший триста трактатов, о которых упоминает Диоген Лаэрций.

— Это ложь! — сказал метафизик, которому вино немножко ударило в голову.

— Очень хорошо! Очень хорошо, сударь! Прекрасно, сударь! — отвечал его величество, крайне польщенный.

— Это ложь! — повторил авторитетным тоном Бон-Бон, — это — уэ! — ложь!

— Хорошо, хорошо, будь по-вашему! — сказал дьявол миролюбиво, а Бон-Бон, чтобы отметить победу над его величеством, счел своим долгом прикончить вторую бутылку шамбертена.

— Как я уже сказал, — продолжал посетитель, — как я заметил несколько минут тому назад, многое в вашей книге чересчур вычурно, monsieur Бон-Бон. Что вы порете, например, о душе? Скажите, пожалуйста, сударь, что такое душа?

— Душа, — уэ, — душа, — ответил метафизик, заглядывая в свою рукопись, — бесспорно…

— Нет, сударь!

— Без сомнения…

— Нет, сударь!

— Неоспоримо…

— Нет, сударь!

— Очевидно…

— Нет, сударь!

— Неопровержимо…

— Нет, сударь!

— Уэ!

— Нет, сударь!

— И вне всяких споров…

— Нет, сударь, душа вовсе не то! (Тут философ, бросив на собеседника злобный взгляд, поспешил положить конец спору, осушив третью бутылку шамбертена.)

— В таком случае — уэ, — скажите, пожалуйста, что же, что же такое душа?

— Ни то, ни се, monsieur Бон-Бон, — отвечал его величество задумчивым тоном. — Я пробовал, то есть, я хочу сказать, знавал очень плохие души и очень недурные. — Тут он причмокнул губами и, машинально схватившись за книжку, высовывавшуюся из кармана, страшно расчихался. Потом продолжал:

— Душа Кратинуса была так себе; Аристофана вкусна; Платона превосходна, не вашего Платона, а комического поэта, от вашего Платона стошнило бы Цербера — фа! Затем, позвольте! были там Невий, и Андроник, и Плавт, и Теренций! Были Люцилий, и Катулл, и Назон, и Квинт Флакк, милый Квинтик, как я называл его, когда он потешал меня своими песенками, а я поджаривал его — так, шутки ради — на вилке. Но у этих римлян не хватает букета. Один жирный грек стоит дюжины римлян, к тому же он не скоро портится, чего нельзя сказать о квиритах. — Попробуем-ка вашего сотерна.

Между тем Бон-Бон оправился и, порешив nil admirari[13], достал несколько бутылок сотерна. Он, однако, услышал странный звук: точно кто-то махал хвостом. Философ сделал вид, что не замечает этого крайне неприличного поведения его величества, и ограничился тем, что дал пинка собаке и велел ей лежать смирно. Посетитель продолжал:

— Я нахожу, что Гораций сильно отзывался Аристотелем. Я, знаете, обожаю разнообразие. Теренция я не мог бы отличить от Менандра. Назон, к моему изумлению, оказался тот же Никандр, хотя и под другим соусом. Вергилий напоминал Теокрита, Марциал — Архилоха, а Тит Ливий был положительно вторым Полибием.

— Уэ! — ответил Бон-Бон.

— Но я питаю склонность, monsieur Бон-Бон, я питаю склонность к философам. А с вашего позволения, сударь, не каждый черт, я хочу сказать, не всякий джентльмен сумеет выбрать философа. Длинные нехороши, и самый лучший, если его не облупить хорошенько, отзывается желчью.

— Облупить!

— То есть вынуть из тела.

— А как вы находите, уэ! врачей?

— И не говорите! Тьфу! тьфу! (его величество вырвало). — Я раз только попробовал одного, этого шельму Гиппократа, и вонял же он ассафетидой!.. Я простудился, промывая его в Стиксе, и в конце концов схватил холеру.

— Жалкая — уэ! — тварь, — воскликнул Бон-Бон, — микстурное отродье!

И философ уронил слезу.

— В конце концов, — продолжал посетитель, — в конце концов, если чер… если джентльмен хочет оставаться в живых, ему нужно-таки поработать головой; полное лицо у нас — явный признак дипломатических способностей.

— Как так?

— Видите ли, нам приходится подчас терпеть крайний недостаток в съестных припасах. В нашем знойном климате душа редко остается в живых долее двух-трех дней, а после смерти, если не посолить немедленно (соленые же души невкусны), она начинает… припахивать… — понимаете, э? Когда души достаются нам обыкновенным путем, больше всего приходится опасаться гниения.

— Уэ! — уэ! — Боже мой! Как же вы изворачиваетесь?

Тут железная лампа закачалась с удвоенной силой, а дьявол подскочил на стуле; однако, слегка вздохнув, оправился и только заметил вполголоса нашему герою:

— Послушайте, Пьер Бон-Бон, вы не должны употреблять таких выражений!

Хозяин осушил еще стакан в знак согласия и понимания, и посетитель продолжал:

— Изворачиваемся различными способами: иные голодают, иные питаются солеными душами, я же покупаю их живьем, в таких случаях они прекрасно сохраняются.

— А тело! уэ! — тело!!!

— Тело, тело, — причем же тут тело? — А! — Да! — Понимаю. Изволите видеть, тело ничуть не страдает при таких сделках. Я заключил их бесчисленное множество, и никогда продавцы не терпели ни малейшего ущерба. Так было с Каином, Немвродом, Нероном, Калигулой, Дионисием и с тысячами других, которые как нельзя лучше обходились без души значительную часть своей жизни. А ведь эти люди были украшением общества, милостивый государь. Да вот хоть бы наш общий знакомый А. Разве он не владеет замечательными способностями, духовными и физическими? Кто пишет более колкие эпиграммы? Кто рассуждает с таким остроумием? Кто… Но позвольте! Его условие при мне.

Говоря это, гость достал красный кожаный бумажник, в котором оказалась пачка документов. На некоторых из них Бон-Бон заметил начала слов: Макиа, Маза, Робесп, и слова: Калигула, Георг, Елизавета. Его величество выбрал из пачки узенький листок пергамента и прочел вслух следующее:

— За некоторые умственные преимущества и тысячу луидоров я, в возрасте одного года и одного месяца, уступаю предъявителю этой расписки все права распоряжения, пользования и владения тенью, которая называется моей душой. Подписано А…

Его величество прочел фамилию, которую я не считаю себя вправе приводить здесь.

— Умный малый, — прибавил он, — но, подобно вам, monsieur Бон-Бон, заблуждался насчет души. Душа — тень, как бы не так! Душа — тень! Ха! ха! ха! Хе! хе! хе! Хо! хо! хо! Подумайте только — фрикасе из тени!

— Подумайте только — уэ! — фрикасе из тени! — воскликнул наш герой, почувствовав, что мыслительные способности значительно увеличились, благодаря глубокомысленным разговорам его величества.