Олег Павловский - Мрассу — Желтая река

Наверное, мы перестарались. Петька долго не мог икнуть, ворочался с боку на бок, вздыхал, шмыгал носом, и я, чтобы не задать храповицкого раньше его, тер глаза и приводил в порядок и уме свою коллекцию марок.

В окно светила полная луна, и хорошо было видно Петькино лицо, бледное, с плачущим выражением, но уже успокоенное первым сном. Мне стало жаль Петьку, и я решил, что если Колбаса спит, то будить его не стану, а план наш отложим до следующего раза. Но Колбаса не спал. Заметив, как я приподнимаюсь с матраца, он взглядом спросил меня, спит ли Петька, и, получив утвердительный ответ, так же взглядом сказал мне: «Приступай».

Осторожно, чтоб не задеть Петьку, я встал, придал своему одеялу вид спящего под ним человека, затем достал заранее припасенную тонкую веревочку, привязал конец Петькиного одеяла, спрятался за печку в другой комнате и потянул за веревочку. Колбаса же, будто ворочаясь во сне, лягнул Петьку ногой. Не подействовало. Петька только пробормотал что-то сквозь сон. Тогда Колбаса пощекотал его за ухом да еще ущипнул под мышкой.

Петька проснулся, натянул на себя сползшее одеяло. Но одеяло продолжало с него сползать. Ошарашенный Петька потянул к нему руки, но я посильнее дернул веревочку, одеяло, как бы подпрыгнув, легло у Петькиных ног и медленно поползло в другую комнату. Лунный свет придавал ему вид живого существа. Лицо у Петьки вытянулось, рот открылся, глаза остекленели. И в это время Колбаса, как бы в бреду, артистически запричитал: «Чур меня, домовой, бороду выщиплю… Не тронь, говорю… Задушишь же, заду…» — и захрипел, словно его на самом деле душили. Потом ловким движением ног скинул с себя одеяло и тут же скрючился, будто от страшной боли.

Петька затрясся и сначала тихо, а потом все громче и громче длинно затянул: «А-аааааа…» От его крика проснулись ребята и спросонья никак не могли понять, о чем говорит им, заикаясь, перепуганный Петька. Первым обо всем догадался Генка Емельянов, староста нашей группы, сильно смахивавший обликом на Кузьму Куркова. Он дал хорошего шлепка Колбасе, сказав при этом: «Жарко стало? Так я и охладить могу». Колбаса послушно, как ни в чем не бывало, потянулся за одеялом. Вступать с Генкой в пререкания, особенно когда он был прав, не стоило. Во-первых, староста, а во-вторых, — у него хоть и юношеский, но разряд по борьбе самбо. Затем Генка обернулся к Петьке Янцену:

— Домовой, говоришь? Одного мы уже успокоили, а второй сейчас сам объявится. Считаю до трех. Р-раз… Два… два с половиной…

Я не стал дожидаться окончания счета.

И вот сейчас на Мрассу, в душной палатке, при воспоминании давнишней истории мне пришла в голову мысль сотворить что-либо подобное. Вариантов была уйма. Но все они требовали помощника.

Разве смогу я перетащить, скажем, спящего Валеру в ближайший кустарник? Никаких моих силенок не хватит. Стянуть с кого-то спальный мешок тоже не просто. Да и ночь к тому же густая, непроглядная, хоть ковшиком тьму черпай, даже выражения лица разыгрываемого не увидишь. Что же придумать? А придумать что-нибудь мне страсть как захотелось, даже пятки зачесались.

И вдруг меня осенило. Есть! Почище там всяких чертей, домовых и русалок.

Я тихонько выбрался из палатки, прихватив с собой карманный фонарик, и приступил к подготовке «эксперимента». В детстве я увлекался театром марионеток, и слабые познания в этой области немало мне помогли. Шнура и лески у нас было в достатке, главное, не перепутать, когда и за какой конец дергать.

Минут через двадцать все было готово. Концы лесок и шнуров от моих сооружений я привязал к палке и положил ее на большой пень, что стоял метрах в двенадцати от нашего лагеря. Затем предусмотрительно убрал не использованный мной хворост, не сгоревшие в костре сучья и приступил к выполнению операции под кодовым названием «Му-му».

Я просунул в палатку голову и, набрав полную грудь воздуха, тревожно и испуганно длинно промычал: «Ммм-ууу… Ммм-ууу…» Одновременно я сильно дернул за адмиральский спальный мешок, потряс палатку, еще раз промычал, протопал вокруг палатки и скрылся за пнем. Почти в ту же минуту из палатки выскочил Кузьма с криком:

— А, чтоб вас, быдлы несчастные!.. Маршируй отсюда, пока из себя не вышел…

От палатки Кузьма не отходил. Он стоял возле входа и размахивал длинными руками, опасаясь шагнуть во тьму.

Я дернул за леску. Загрохотали ведра и пустые консервные банки, связанные мною воедино. Кузьма нырнул в палатку, стал тормошить ребят:

— Подъем! Тревога! Быстро! А где Волнушечка?

— Черти съели твоего Волнушечку, — пробормотал сонным голосом Игнат. — Чего разбушевался?

— К-коровы.

— Какие тебе ночью коровы? Спятил? Или приснилось? — узнал я голос Виктора Оладышкина.

Я замычал, потопал ногами и стал ломать о колени заранее приготовленные сухие ветки. Треск от них в ночной тишине стоял оглушающий.

— Слыхали? Последнее потопчут. Это шалтрековские, точно. У него их пять штук и два бычка. Я вчера сосчитал.

Я потянул за шнур, привязанный к палатке, потом резко его отпустил. Палатка задрожала.

— Меньше бы считал, лучше было, — буркнул Игнат.

Ребята вслед за адмиралом вылезли из палатки.

— Кыш, черти недосоленные! Фр-ррр…

— Где фонарик?

— Я вот вас сейчас по хребтине…

— Здесь же палки лежали.

_ Ты поосторожнее с палками. Заедешь в темноте в физиономию.

— Куда девался фонарик?

Я потянул еще за одну леску. С грохотом обрушилось сооружение из досок, палок и сучьев, водруженное мной на столе под навесом. И тут же дернул за все шнуры и лески сразу. Задребезжали ведра, заколыхалась палатка, затрещали кусты…

Кузьма взвыл, словно его боданули.

Ребята хлопали в ладоши и кричали на все голоса.

— По-ошли отсюда!

— Ого-го-ооо!..

— Кто взял фонарик?

— Э-э-геее..

— Ме-ерзавцы!

Я зашел в кусты и зашелестел ветками.

— Ага, испугались, заразы!

— Ату их, ату…

— Где же все-таки Волнушечка?

— Сжевали Волнушечку.

— Волнушечка упитаннее. Адмиральские мослы им не по вкусу.

— Мо-олчать, зубоскалы! Во-о-олну-ушечка-а-а!

Надо было как-то выкручиваться. Концовку этого розыгрыша я второпях не продумал. Пришлось быстро соображать на месте.

— Во-о-олнушечка-а-а!

Я зажал рот ладонью, чтоб слышалось будто издалека, и крикнул:

— Иду-у-у…

Затем переждал немного и сначала тихо, потом все громче затопал на месте, задвигал ветками и вышел к ребятам, прихрамывая, постанывая, потирая якобы ушибленную руку.

— Где был? — строго спросил адмирал.

— Где! Корову гнал. До самого шалтрековского хутора.

— Чего ж нас не разбудил?

— Зачем? Подумаешь — корову отогнать.

— Пока ты гонял одну, сюда еще штук пять забрели.

— Ну?

— Вот тебе и ну! Не слышал, как мы кричали?

— Слышал.

— То-то! Чертова темень! Что они тут натворили? Фонарик у тебя?

— У меня. Только не горит. Батарейка, что ли… — я загодя подвинтил лампочку.

— Ладно, утром посмотрим. А вообще, Волнушечка, объявляю тебе благодарность.

— За что?

— Ну… не спасовал… Темноты не испугался…

— А-а…

— Не «а-а» нужно говорить, а — «готов выполнить все поручения флота!»

— Готов выполнить все поручения флота, — повторил я.

— Не чувствую радости, — сказал Кузьма. — Ладно, на первый раз прощаю. Учить вас да учить… А теперь по местам…

Я залез в спальный мешок и тотчас уснул. Я надеялся встать пораньше и спрятать, как говорится, концы в воду. Но проспал. Меня чуть не вытряхнул из мешка разъяренный адмирал.

— Встать! Строиться! Смир-рно! Равнение на флаг! Волнушечке выйти из строя! Кру-угом! Я не всем, я — Волнушечке. Руки по швам! Не выспался? Спать по ночам надо, а не заниматься дурацкими шуточками.

У ребят весело поблескивали глаза. Они явно одобряли в душе мою придумку, чего никак нельзя было сказать об адмирале.

— Объявленную ночью Волнушечке благодарность отменяю. Объявляю Волнушечке строгий выговор с предупреждением и три дневальства вне очереди.

— Два, — сказал Игнат, явно нарушая введенный на флоте порядок.

— Не возражать! — обрезал его адмирал, но одумавшись, спросил: — Почему?

Игнат молча показал на зарубки на мачте. До конца навигации оставалось только два дня.

— Не имеет значения, — сказал адмирал. — Одно дневальство останется за ним. На будущее. Понятно?

Кузьма Курков не переносил, когда его ставили в неловкое положение.

Глава шестнадцатая, последняя

Каждая навигация по традиции завершалась жарехой из пескарей. Вывалянный в муке и поджаренный до хруста в подсолнечном масле, пескарь просто великолепен. А на Мрассу он особенно хорош. Крупный, жирный, золотистый.