Владимир Аникеев - Армейские байки (сборник)

Рассказывают такую историю, что мэр Москвы Юрий Михайлович Лужков однажды присутствовал на торжественном концерте по случаю открытия какого-то культурного объекта. Ну и во время выступления какой-то не в меру корпулентной балерины в сцене вдруг образовался провал (балерина, впрочем, не пострадала).

Среди зрителей поднялся неприличный смех, который еще больше усилился, когда вдруг уже сам по себе над сценой просел потолок.

И тут Юрий Михайлович, великий и ужасный, твердым шагом вышел из своей начальственной ложи на сцену, встал у края разверстого провала и запел без всякого музыкального сопровождения. Вроде бы «не жалею, не зову, не плачу» на стихи поэта Есенина.

И пел он с таким чувством и так яростно, что насмешники замолкли. Некоторые рассказывали потом, что их во время этого исполнения практически парализовало.

Допев свою песнь, Юрий Михайлович тем же твердым шагом удалился вновь в свою ложу. И только после этого грянули бурные аплодисменты.

Так вот, на сцене остался один Серега.

Он некоторое время стоял неподвижно и вдруг очень тихо запел: «Иофаназа… Иофаназа…» (сам Серега утверждал, что это песня английского ансамбля назарет, но и сам ансамбль вряд ли бы опознал эту песню).

И вот он стоял на сцене, метр шестьдесят ростом, с лошадиными своими зубами, и все громче и громче повторял и повторял по кругу или, может быть, как принято у гитаристов, по квадрату: «Иофаназа… Иофаназа-а… Иофана-заааа…» Было в этом что-то от болеро и от шаманов, и еще неизвестно от каких древних песнопений. И орал он все громче, без всякого микрофона, но глотка у него была ого-го.

И дети степей, песков, тундр, дубрав и холмов стали потихоньку стихать и стояли, разинув рты и не понимали, что это такое происходит.

Когда в зале стало совершенно уже тихо, Серега вдруг оборвал песню, снял гитару с шеи, зашвырнул ее в угол, засунул руки в карманы и, не торопясь, ушел в подсобку. Он победил.

Дембель

В последний мой день в армии я проснулся с утра с кошмарного бодуна: в прошлый вечер меня провожали, а технический спирт – он и есть технический спирт.

Надел тапочки и обошел в последний раз часть: свинарник со свинарем Свиридовым из Рязани (он как обычно жрал какое-то говно из грязной сковородки), вещевой склад с тишайшим и сутулым Витей (самым богатым человеком в нашей части), свою собственную художку – там уже сидели неприветливые армяне. Зашел на почту к лепшему корешу (не в нынешнем смысле, а просто так) Андрюхе. «Ну что, хуйло, – сказал я Андрюхе. – Дедушка поехал домой, а ты тут дальше соси». «Пиздуй-пиздуй», – ответил Андрюха, выпятив челюсть. Мы изо всех сил ударили друг друга в левое плечо, и я пошел в штаб.

Там капитан Суворов вручил мне военный билет со всеми необходимыми штампами, проездные документы и значок «Ударник коммунистического труда». Капитан Суворов был очень отеческий, как будто это не он пинал меня ногами год назад вместе с комбатом и замполитом, когда у ингуша Евлоева нашли в тумбочке дембельский альбом с моими дружескими шаржами на весь командный состав.

«Ты уж там всех баб сразу не еби», – посоветовал мне капитан Суворов. «Так точно!» – ответил я браво.

Потом ничего не помню. Помню, только как проснулся на второй полке: мне мучительно хотелось блевать. В Ярославле купили пива.

В Москве запомнилось безнадежное лицо сержанта Ефремова: «Пацаны! Я военный билет потерял!» Но закрутило его людской толпой на станции комсомольская, завертело и унесло куда-то, и никто так и не успел ему помочь.

На конечной станции серой ветки (тогда это была станция южная) меня потряс за плечо дежурный: «Молодой человек – приехали».

Я вышел из метро, повернул направо – мимо гастронома «Ташкент» или, может быть, «Узбекистан», потом налево – на улицу днепропетровская, на которой живет мой отец.

Зашел в подъезд. В те времена не было не то чтобы домофонов – даже и слова такого не было. Поднялся на второй этаж, сел на пол возле батареи (идти к отцу в таком виде было стыдно), прижался к ней щекой и вдруг бурно разрыдался.

Плакать в армии было равносильно смерти. А тут я понял, что все: оно кончилось. Теперь можно.

Потом заснул.

Игорь Раковский

Сафаров

…Сафаров был маленького роста. С русским языком у него были проблемы. Про таких говорили: «С гор за солью спустился, а тут военные…» Он скучал по дому, вспоминал свою чабанскую семью, любимого пса, вольный горный ветер…

С трудом выучил «Обязанности часового». Очень ему понравилось, как один подполковник в карантине рассказывал, что если часовой задержит врага, который попытается проникнуть на охраняемый объект, то солдат получит отпуск на родину на целых десять дней! Лица его не запомнил: все гяуры одинаковы на вид.

…Подполковник Чекасин, невысокий, крепкого телосложения мужчина, лелеял мечту стать генералом. Ему очень хотелось приехать в свою деревню в папахе и брюках с лампасами. Зайти в школу, где учился, посмотреть на свою первую любовь, что нынче была замужем за пьяницей-трактористом. Подполковник был любителем внезапных проверок, разносов, закладов всех и вся. Цель оправдывала средства.

Зима выдалась суровая. Сильные ветры, температура падала до минус тридцати.

Склад ГСМ охранялся часовым с вышки: так лучше были видны все подходы.

Мела поземка, сильный ветер унес табличку с надписью «Граница поста». Начкар искать ее не стал. Дело житейское.

Чекасин вышел на ночной промысел. Оделся в гражданское, для прикола (все его знали и боялись). Проверил дневальных, печати на оружейных комнатах, разогнал сержантов из сушилки. Сделал замечание дежурному по части, сказав, что лицо у него как у барбоса – мятое какое-то, а должно быть как с плаката «Не забудь защитить Родину!».

И двинулся проверять караул. Для начала решив посмотреть, как там «чурка»-первогодок охраняет ГСМ.

На вопль часового Сафарова «Стой! Кто идет?» Чекасин не ответил, а сделал пару-тройку шагов вперед.

И рядовой Сафаров понял. Вот оно, счастье! Враг! Настоящий! Будет отпуск!

И радостно заорал:

– Стой! Моя стрелять будет!

Чекасин дернулся назад. Сафаров передернул затвор.

Подполковник замер, уловив чутким ухом клацанье затвора.

– Это я! Подполковник Чекасин!

– Твоя стоять! Я – отпуск!

– Кнопку нажми, придурок! Твою… мать!..

– Кус!.. Мама не тронь!..

Разводящий со сменой пришли через полчаса. Кнопка вызова дежурной смены не работала.

На следующие утро, глядя на толстые, красные и блестящие уши Чекасина, капитан Ведякин выдохнул:

– Вылитый Чебурашка!

Отпуск Сафарову не дали.

Дослуживал он в хозвзводе, где он упорно не подходил к свиньям, называя их чебурашками.

Зубы

Ведякин ворвался в общагу, как раненная в задницу рысь. Его усы («плацдарм для мандовошек», по замечанию начштаба подполковника Чекасина) топорщились как стрелки будильника.

– Вы тут пиво пьете, как лошади, и ссыте, как кони, а у нас в полку практикантка-медичка! Стоматолог, между прочим!! Будущий. На практику прислали! Глаза во!!! Фигуристая. Завтра зубы будет осматривать у личного состава. На предмет лечения или удаления, – и капитан Ведякин нервно закурил. – А у меня не болят.

Балов в полку предусмотрено не было. Не царская армия. Да и с паркетом трудности. Нету его. Народ жил квадратно-гнездовым методом. А те, кто не женатые, – ютились в общаге. Солдатам было проще: у них была казарма и мечта о дембеле. Армия. Это вам не гражданка. Некогда рассусоливать. Сунул, вынул и пошел – боевой и политической подготовкой заниматься.

На следующий день Ведякин бегал по городку, добывая спирт. По его логике, все медики любят спирт. Медицина без спирта не бывает, а как знакомиться с девушкой? Ей налить надо, привычное… Для разговора и вообще… Расположить, так сказать. По-трезвому это не бывает.

Спирт был у майора Родина. Который, пожевав губами, произнес тираду, что спирт сушит, а Ведякин не мелиоратор, а офицер, и здесь воинская часть, а не белорусские болота. Майор отслужил двадцать три календаря и говорил загадками. Отслужите столько, еще не так говорить будете: любой психиатр чокнется.

Ночью капитан Ведякин разбудил меня и радостно сообщил, что у него, кажется, болит зуб. До утра он строил планы, как войдет в контакт с практиканткой и заживет с ней здоровой половой жизнью. Романтик, а не советский офицер.

После развода он помчался в санчасть. Там его ждало разочарование: жена начальника штаба (который подполковник по фамилии Чекасин). Она была нашим полковым доктором. Мастер, можно сказать, на всю голову, не говоря о других частях тела. Крупная такая женщина. В белом халате, всегда застегнутом на одну пуговицу. Остальные пуговицы не удерживались, отлетали при глубоком вдохе. Капитан Ведякин понял, что офицеры умирают сидя. В зубоврачебном кресле. Встать ему не давала рука докторши, что глыбой давила на его хрупкое плечико.