Кристофер Мур - Дурак

Йомен похлопал меня по плечу:

— Прошу прощения, любезный[4], но мне говорили, что Эдмунд — он насчет своего внебрачия очень чувствительный.

— А то, йомен, — рек я. — Нужды нет тыкать и насмехаться, и без того ясно, где у этого мудня почесуха, — на роже все написано. — Я подскочил к парапету и помахал Куканом байстрюку; он же попытался вырвать лук и колчан у рыцаря, ехавшего рядом. — Прохвост ты и блядин сын! — сообщил ему я. — Свежая говеха, с вонью выпавшая из рябого дупла шмары с заячьей губой!

Граф Глостер поднял голову и нахмурился мне, проезжая под герсой[5].

— В самую душу его сим поразил, — молвил йомен.

— Стало быть, жестковато, по-твоему?

— Есть немного.

— Прости. А шапка хороша[6], байстрюк! — крикнул я, чтоб хоть как-то загладить. Эдгар и два рыцаря внизу старались удержать побочного Эдмунда. Я спрыгнул с парапета. — Харчка не видал?

— Утром в большой зале, — ответил йомен. — А потом нет.

Из-за гребня стены раздался клич — один йомен передавал другому, пока не донеслось до нас:

— Герцог Корнуолл и принцесса Регана подъезжают с юга.

— Ебать мои чулки! — Корнуолл — лощеная алчность и чистопороднейшее злодейство; дерканет[7] монахиню за фартинг[8], да еще и сдачу недодаст — просто смеху ради.

— Не переживай, недомерок, король убережет твою шкуру.

— Все так, йомен, уберечь-то убережет, да только если ты еще раз прилюдно назовешь меня недомерком, король тебя на всю зиму отправит мерзлый ров сторожить.

— Прошу прощенья, господин шут, — отвечал йомен. И сгорбился при этом, чтобы не казаться досадливо высоким. — Слыхал я, принцесса Регана — самый смак и огонь-бабца с заднего крыльца, э? — Он подался ближе и ткнул меня под ребра, раз мы теперь такие кореша.

— Новичок небось?

— Два месяца всего службу правлю.

— Тогда совет, юный йомен. Упоминая о средней дочери короля, лучше утверждать, что она прекрасна, и рассуждать о ее благочестии, а если не желаешь стоять на страже у ларца, в котором выставлена твоя голова, лучше подавлять в себе позыв несведуще высказываться о ее срамных местах.

— Я не понимаю, что это, господин.

— Помалкивай о ее пихабельности, сынок. Корнуолл выкалывал глаза мужам, стоило тем глянуть на принцессу хоть с проблеском похоти.

— От изверг же ж! Я не знал, господин. Я ничего не стану говорить.

— И я не стану, мой добрый йомен. И я не стану.

Вот так и заключаются союзы, так скрепляются верности. Карман завел себе друга.

Насчет Реганы мальчишка прав, конечно. И почему только мне самому не пришло в голову назвать ее «огонь-бабца с заднего крыльца»? Кому-кому, а мне-то уж это известно… В общем, должен признать, как художнику мне стало завидно.

Личная светелка[9] Корделии располагалась на вершине винтовой лестницы, освещенной лишь крестами бойниц. Пока я взбирался, слышал какие-то смешочки.

— Стало быть, я недостойна, коли не под руку с каким-нибудь паяцем в гульфике и не в постели у него? — донесся до меня голос Корделии.

— Вы звали, — молвил я, вступая в светлицу, а гульфик держа в руке.

Фрейлины захихикали. Юная леди Джейн, коей всего лишь тринадцать, в присутствии моем взвизгнула — обеспокоенная, вне сомнений, моими выдающими мужскими достоинствами, а быть может, и нежным тычком в зад, полученным от Кукана.

— Карман! — Корделия сидела в середке круга из дев — по сути, своей свиты: простоволосая, светлые локоны распущены до пояса, в простом одеянье из лавандового полотна, зашнурованном привольно. Она встала и приблизилась ко мне. — Ты нас почтил, шут. Прослышал ли о мелких зверюшках, коих можно здесь помучить, или надеялся опять случайно застать меня в купели?

Я коснулся пальцами колпака — там покаянно звякнуло.

— Я потерялся, миледи.

— С десяток раз?

— Отыскивать верный путь — не самая сильная моя сторона. Коли вам нужен мореплаватель, я за ним пошлю, но не вините уж меня тогда, если хандра вас одолеет и вы в ручей топиться побежите, а ваши добрые дамы станут слезы лить вкруг вашего бледного и прекрасного трупа. Пусть говорят тогда: «Она не по карте блудила, ибо водитель ее был надежен, — но заблудилась душою без дурака».

Дамы ахнули, словно я тем подал им реплику. Я б их благословил, если б мы с Богом до сих пор разговаривали.

— Прочь, прочь, прочь, дамы, — сказала Корделия. — Оставьте нас с моим шутом, дабы могла я измыслить для него наказание.

Дамы гурьбою поспешили из покоев.

— Наказание? — спросил я. — За что?

— Еще не знаю, — ответила она, — но когда я его измыслю, найдется и преступленье.

— Краснею от вашей уверенности.

— А я — от твоего смиренья, — молвила принцесса. И ухмыльнулась — да таким кривым серпом, что деве ее лет не по возрасту. Корделия и на десять годов меня не младше (насчет своего возраста я в точности не уверен), но семнадцать лет и зим она уже встретила, и с ней, младшей королевской дочерью, всегда носились, как со стеклянной пряжей. Но милая-то она милая, а как гавкнет — любой полоумный барсук бросится наутек.

— Не разоблачиться ли мне для наказания? — предложил я. — Флагелляция? Фелляция? Что бы ни было. Я ваш покорный кающийся грешник, госпожа.

— Довольно, Карман. Мне нужен твой совет — ну или хотя бы сочувствие. В замок съезжаются мои сестры.

— К несчастью, уже съехались.

— О, верно же — Олбани и Корнуолл желают тебя убить. Тут тебе не повезло. В общем, они едут в замок, равно как и Глостер с сыновьями. Боже праведный, и они хотят с тобой разделаться.

— Суровые критики, — рек я.

— Не обессудь. А кроме того, здесь множество знати, и среди них граф Кентский. Этот же не хочет тебя убить, верно?

— Насколько мне известно. Но у нас еще время обеда не настало.

— Точно. А известно ли тебе, зачем они все съехались?

— Загнать меня в угол, как крысу в бочонок?

— У бочонков не бывает углов, Карман.

— Многовато стараний на то, чтобы покончить с одним мелким, хоть и невообразимо пригожим шутом.

— Дело не в тебе, обалдуй! А во мне.

— На вас еще меньше усилий требуется. Сколько народу нужно, чтобы свернуть вам тощую шейку? Меня беспокоит, что однажды Харчок вас случайно заденет. Кстати, вы его часом не видели?

— От него смердит. Утром я его услала. — Она яростно взмахнула рукой, возвращая меня к теме. — Отец выдает меня замуж!

— Вздор. Кому вы нужны?

Госпожа чуть потемнела ликом, заледенели голубые глаза. Барсуки по всей Блятьке[10] содрогнулись.

— Меня всегда желал Эдгар Глостерский, а принц Франции и герцог Бургундский уже здесь, дабы принести мне обет верности.

— Не рано?

— Обет!

— Не рано, говорю, обедать?

— Обет, обет, дурак ты, не обед. Принцы здесь, чтобы на мне жениться.

— Оба два? И Эдгар? Быть не может.

Я был потрясен. Корделия? Замуж? И кто-то из них ее отсюда увезет? Это несправедливо! Нечестно! Неправильно! Да она же меня еще голым не видела.

— Зачем вам их верность? Ну если на ночь, то вам кто угодно будет верен хоть с закрытыми глазами. А если насовсем, то вряд ли.

— Я принцесса, чтоб тебя, Карман.

— Вот именно. Что в принцессах хорошего? Драконий корм да товар для выкупа — капризные цацы, которых меняют на недвижимость.

— Ох нет, милый мой шут, ты забываешь — принцессы иногда становятся королевами.

— Ха, принцессы. Какая вам цена, если папаша не пришпилит вам к попе десяток стран, чтоб эти французские урнинги на вас хотя бы взглянули?

— Вот как? А дурак сколько стоит? Нет, сколько стоит дурацкий подмастерье, ибо ты лишь таскаешь плевательницу Самородку[11]. Какой выкуп дадут за шута, Карман? Ведерко теплых слюней?

Я схватился за грудь.

— Пробит до самой сердцевины, ей-же-ей, — выдохнул я и, шатаясь, добрел до кресел. — Кровоточу, страдаю я и умираю, пронзенный остротою ваших слов.

Она подбежала ко мне.

— Вовсе нет.

— О нет, не приближайтесь. Пятна крови никогда не отстираются от полотна — закалены вашим жестокосердием и муками совести…

— Карман, немедленно прекращай.

— Вы мя убили, госпожа, считайте — вусмерть. — Я задыхался, дергался и кашлял. — Пускай же вечно помнят люди, что этот кроткий шут нес радость всем, кого встречал.

— Никто такого говорить не станет.

— Тш-ш-ш, дитя. Я слабну. Дыханья нет[12]. — Я в ужасе смотрел на воображаемую кровь у себя на руках. С кресел я соскользнул на пол. — Но хочу, чтобы вы знали — несмотря на порочное ваше естество и до нелепости крупные ступни, я всегда…

И тут я умер. До окаянства, блядь, блистательно подох, я бы сказал, в самом конце лишь намеком дал предсмертную судорогу, когда ледяная костлявая рука схватила меня за набалдашник жизни.