Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

— В самом прямом. Только прошу, не очень сопротивляйся, но кричи как можно громче, по-девственному.

— Постараюсь.

— Тогда поехали, — Остап ловко сшиб меня подножкой, опрокинул на спину и завалился сверху.

— Помогите! — завопил я во всю мочь. — По-мо-ги-те!

— Стенай, скотина, а то ухо откушу, стенай.

— Не надо! Не надо! Трусики порвете!

— Страсти подбавь.

— Больно! О, как больно! Бо-бо-бо!

И тут наконец дверь распахнулась, и в слабоосвещенном проеме возникла худая фигура в белых подштанниках и бросилась к нам.

«Сейчас меня спасут от озверевшего насильника», пронеслось в моей голове, полуутопленной в сугробе вошедшим в раж Бендером.

«Все таки неприятно, когда по тебе энергично елозят, хоть и понарошку.»

Но отшельник, мощно отшвырнувший насильника к порогу, сам резво оседлал мое уставшее, распластанное тело.

— Остен-Бакен, ползи сюда! — закричал Остап, проникнув в долгожданное жилье. — Скорей!

Из последних сил освободившись от бородатого, пропахшего ладаном, ерзающего старца, я на четвереньках рванул к теплу и свету. Но отшельник, вцепившись в ремень и карман шинели, благополучно вернулся на моей выдыхающейся тяге в неосторожно оставленную обитель.

Бендер, предварительно разувшись и раздевшись, деловито, без чтения морали и нотаций, растащил нас по разным углам, а сам забрался с ногами на лежанку, застланную тулупом.

— Неплохо отец устроился!

— Изыди, сатана, — сказал отшельник без особого энтузиазма и, пошатываясь, облачился в утепленную стеганую рясу.

Я, скорчившись, нежил переутомленный организм возле очага.

Остап продолжал уточнять детали.

— Поведай-ка, схимничек, нам, грешным, о своем прежнем житье-бытье. Небось — великосветский шкода, уставший от любовных похождений, лейб-гусар, дитя от морганатического брака?

— Изыди, сатана!

— Да ты, наверное, дедусь, обет дал? Так вот, я, облеченный данными мне новой властью атеистическими полномочиями, заявляю: Бога нет, не было и уже никогда не будет. Впрочем, ты сильно не огорчайся от этого научного факта. Главное, баб на земле (а не на небе) хватит и мне, и тебе, и вон тому заскучавшему с голодухи, разомлевшему от благостного тепла типу, поклявшемуся жениться. Ах, сколько сдобных, истекающих соком вдовушек наплодила кровавая година! Потешитесь на славу!

— Изыди, сатана, — сказал отшельник проникновенно и ласково и, отогнув персидский толстый ковер, вытащил из тайника крынку засахаренного меду и огромный ржаной, посыпанный тмином каравай…

Потом мы дружно и долго гоняли чай, настоящий индийский, с рафинадом.

Я как-то незаметно уснул на поленнице березовых дров, плотно уложенных в глубине пещеры, и пропустил самое интересное из агитационной лекции поймавшего вдохновение Бендера.

Утром выяснилось, что схимник осознал ошибку судьбы и готов отправиться со мной в изменившийся мир, а Остап, разобравшийся за ночь в механике отшельнического быта, решил наконец-то осуществить свою давнюю — еще со времен мистического членовращательного флигеля — мечту о затворнической жизни.

С рассветом, по свежей пороше, мы побрели паломниками, снедаемыми страстями, к железной дороге, к взбаламученному людскому морю, к счастью и горю, к выстрелам и песням.

Бендер же, проводив нас до шляха, бегом вернулся в пещеру, к недоеденному меду…

Глава 18

ЖИТИЕ ОСТАПА, ВЕЛИКОМУЧЕНИКА

«Побольше цинизма. Людям это нравится.»

Весной двадцать первого года я вернулся в тихую обитель, к добровольному схимнику Остапу…

Вырвавшись из-под гнета неудавшейся семейной жизни, оставив позади, как ненужное барахло, роковое несовпадение темпераментов, несоответствие характеров, разновалентность душ и нестыковку сексуальных наклонностей, я навсегда покинул город, взрастивший и вспоивший мою слабую, но упорную (в достижении некоторых близлежащих целей, не требующих надрывного мужества и ненормальной отваги) личность.

В скудном багаже моем сиротливо покоилась семейная реликвия — дедушкина астролябия: все, что унаследовал непутевый, заблудившийся на сломе эпох сын от безвременно скончавшихся с интервалом в три месяца (отец-мать) родителей.

Я устал от вздорной, взбалмошной, ищущей острых ощущений, как прирожденный революционер, жены. Мой расшатанный организм утомила чехарда властей и стабильная неопределенность моего гражданского статуса.

Мне хотелось юркнуть в пещеру к героически постившемуся Бендеру, приобщиться к его нетленной святости и вместе с ним денно и нощно предаваться изнурительным (икона, лампада, распятие) молитвам, обретая в физических лишениях и нравственных муках истинное благочестие, благолепие и безгрешность помыслов.

На удивление быстро и спокойно я вновь очутился на той памятной станции, где когда-то, после расставания с Остапом, претерпел тревожные мгновения, опасаясь за целость собственной шкуры и неся ответственность за седобородого старца, сдуру вернувшегося в сумасшедший мир, но сохранившего потрясающую (вот пример пользы длительного воздержания!) потенцию. Вид отшельника производил на встречных-поперечных какое-то особое, магическое воздействие, и нас упорно не трогали — но перед самой посадкой на крышу переполненного вагона нужного поезда мой подопечный внезапно исчез, канул в закатный морозный вечер. Я, зарывшись носом в чей-то чужой, набитый шерстью тюк, зажатый могучими телесами не умолкающих ни на секунду хохлушек, горько оплакивал утрату надежного, заменяющего мандаты и пропуска, спутника.

Так вот ирония судьбы: не успел я прошагать перрон, как напоролся на старца — живехонького и здоровенького, по-прежнему бородатого, но облаченного в черную кожу с головы до пят, с кобурой на ремне, с алой эмалевой звездочкой над строгим козырьком.

Он тоже с ходу признал меня и многозначительно кивнул в сторону скопища порожних вагонов.

Там мы благополучно и уединились.

Я, конечно же, сразу спросил о той злосчастной минуте нашего непредвиденного расставания, и оказалось, что он потерял меня из-за женщины распутного, доступного сорта, продефилировавшей мимо. Ему померещилось (бес попутал), что она призывно и сладострастно подмигнула из-под выщипанных нарисованных бровей. Не отставая, он упорно следовал за ней, пока не убедился в тщете упования на ласку и радость.

Старец выдернул из кармана бутылку водки, и мы хлебнули по отменному глотку прямо из горлышка. Старец разломил пополам кусок белого хлеба и увенчал его кусманом свиной колбасы. Старец очень обрадовался, узнав, что я намерен посетить Бендера. Он посоветовал, не мешкая, отправляться к пещере, так как на завтра назначена войсковая операция по искоренению антинародного контрреволюционного гнезда.

Я, естественно, удивился его осведомленности — и он, как на исповеди, чисто церковнославянским языком поведал мне жуткую историю о своей блистательной карьере главного палача местной тюрьмы. В отличие от предшественника, перешедшего на работу в отдел агитации и культуры, старец экономил и патроны и нервы жертв. Одним мастерским скрытым ударом тяжелого металлического старинного распятия он проламывал затылочную кость клиента, и тот даже не успевал мысленно поблагодарить за милосердную гуманную внезапность…

Мы снова приложились к горлышку, и я вскоре узнал о конце головокружительной карьеры седобородого палача.

На днях из центра прислали депешу, в которой строго, под страхом увольнения из славных чекистских рядов, запрещалось казнить политических противников без предварительных профилактических телесных воздействий.

Увы, метод старца не подходил под новую инструкцию, и на должность главного палача уже выдвинули новую кандидатуру из комсомольской деповской ячейки. Неофит успешно осваивает медленное отпиливание ушей, вбивание гвоздей в позвоночник, выковыривание глаз. Особенно, по отзывам начальства, ему удается вскрывание брюшной полости обыкновенным ржавым консервным ножом.

Допили водку, доели колбасу.

Я тактично выразил соболезнование оставшемуся не у дел палачу.

Расставаясь, старец признался, что не сильно огорчен таким поворотом дела. Его за палаческие заслуги (первое место по губернии) переводят аж в столицу, агентом-осведомителем на конную базу Московского коммунального хозяйства.

На прощание будущий кучер-сексот пожелал мне и великомученику Остапу никогда с ним более не встречаться, и я, поблагодарив старца за доброту, пустился в путь к святой пещере, по непролазной грязи.

Но по завершении неимоверно трудной дистанции пешего марша меня ждало самое большое разочарование — ничего подобного (шок, задержка дыхания, непроизвольный метеоризм) я не испытывал за свою трудную двадцатичетырехлетнюю жизнь.