С первого взгляда (Юмористические рассказы) - Станислав Васильевич Родионов

сказал редактор,— повесть Постаментова с вашей рецензией мы откло­няем. Редакция получила очень много писем — трудя­щиеся возмущаются им как личностью. А вообще-то ваш обзор вызвал гражданский накал. Не напишете ли поэтическое обозрение?

Поветров зыркнул глазами.

Классики

Если мне хочется отдохнуть, я считаю естественным почитать давно умершего писателя: ясный сюжет, спокойный стиль, забытые страсти.

Перед сном я вытаскиваю пыльного Достоевского и погружаюсь в чтение — погружаюсь в человека. Сту­чит будильник, перевалив стрелками за полночь, по­трескивает паровая батарея, последний прохожий отстукивает за окном каблуками, а я сижу на кровати и бессонными глазами смотрю в потолок.

Я всю жизнь прожил среди людей, работаю среди них, живу в семье и, оказывается, не имею о человеке никакого представления. Наша шкала, которой мы ме­ряем людей, похожа на здоровенный безмен, на кото­ром три деления: работает хорошо или плохо, в кол­лективе уживчив или, упаси бог, неуживчив, живет в семье или ушел.

У меня не выходит из головы подросток Валерка, который неплохо работает, вежлив в коллективе, не уходил от мамы, но совершает уже третью кражу. На собрании мы отказались от порук и просили лишить Валерку свободы, так как он не оправдал.

Утром иду к председателю завкома.

— Вот хочу поговорить о Валерке Петрове, — не­уверенно говорю я, потому что председатель всегда во всем уверен.

— А что о нем говорить? Раз предупредили, два предупредили. И заметь, ворует не из-за нужды.

— Вот это и странно.

— Чего же странного? Дурь его мучает.

Мне хочется убедить председателя, что дурь тоже имеет свои причины, что всё имеет свои причины, что надо поглубже, до причин, в самую душу.

Если бы председатель усомнился — он начал бы думать.

— А почему эта дурь мучает именно Валерку, а другого не мучает? — спрашиваю я председателя.

— Ну, брат, это достоевщина.

— Правильно, — радостно соглашаюсь я.

— Почему я не ворую? — сражает меня председа­тель.

— Боитесь, — угадываю я.

Председатель завкома наливается жаром, а я хо­лодом.

— Я не ворую по идейным соображениям! — ру­бит он.

— Правильно, — опять соглашаюсь я. — Вот и надо узнать, по каким идейным соображениям ворует Валерка.

Но председатель больше меня не слушает и ухо­дит.

В этот день мне плохо работается. Мозг напря­женно ищет путь в Валеркину душу. Может быть, что­бы перевоспитать человека, надо сначала с ним при­мириться? И все-таки я найду к нему дорогу, пойду с ним воровать, но найду.

На следующий день мне хочется чего-нибудь по­легче, чего-нибудь нежного и приятного, чтобы ум был спокоен, а сердце слегка пощипывало.

Я открываю Блока, и сердце мое вообще останав­ливается, будто я раскачиваюсь на гигантских качелях и прекрасная незнакомка прохладными пальцами дер­жит мою руку. То душистые травы теплым ветром набегут из угла комнаты, то холодные брызги дождя слетят с парового отопления, то запах розы вырвется из пепельницы, а потом все это улетает в самый даль­ний угол и превращается в белую, белую-белую фи­гурку, а может быть, в большой куст белых роз.

Я отбрасываю книгу и начинаю ходить по комнате. Моя память убегает в прошлое, и я удивленно замечаю, что лет десять не видел васильков. Из моей жизни как-то незаметно исчезли белозубая черемуха, влаж­ный песок с вмятинами пяток, фиолетовая кора сосен теплыми вечерами, арбузные ломти облаков на за­кате и ледяные косынки туманов на просеках...

Я вспоминаю веселую Галку из родного поселка. Зажав в руке босоножки и срывая на ходу землянику, прибегала она ко мне под заброшенную яблоню, изне­могавшую от цветов и шмелей. Галка улыбалась, но это была не улыбка, а что-то более тонкое и совершен­ное. Для меня до сих пор загадка, как женские губы, изгибаясь и вздрагивая, могут передать цельность, любовь и женственность. Только потом я понял, что прекраснее этой улыбки ничего в жизни не видел. Вот так, босиком, она пошла бы за мной на край света. Галка умела любить, но совершенно не умела кокет­ничать, краситься и закупать полированные гарниту­ры. И я ушел на край света, в город, без нее...

Утром я просыпаюсь с тяжелым затылком и стран­ным вкусом во рту, будто всю ночь сосал стальную гайку. Только в душе колышется что-то радостное и светлое, как солнышко в воде.

В трамвае я удивленно смотрю на женщин, словно сейчас увижу знакомую незнакомку.

И она идет на меня — вся в белом, по крайней мере в белой кофте. Я слышу, как шуршат капроном ее бедра. Волосы, цвета прокуренных усов, водонапорной башенкой придавили узкий лоб. Она останавли­вается напротив, щурит глаза и мелко дрожит ресни­цами, будто сделанными из закопченной проволоки. Мне кажется, что у нее вместо глаз бьются две лох­матые черные бабочки, придавленные невидимой ру­кой. Я смущенно опускаю взгляд и упираюсь в вели­колепные коленки. Она медленно поворачивается спи­ной. Сзади нижний край кофты отогнут вверх, чтобы был виден плавный переход спины в другую часть тела.

Я оглядываюсь и вижу, что все мужчины трамвая изучают как раз эту другую часть тела, чем достав­ляют тайное удовольствие незнакомке в белой кофте.

Мне почему-то становится стыдно, и я на остановке выпрыгиваю. Солнышко в воде пропадает, будто туда вылили бутылку чернил. Я иду пешком и всю дорогу ругаю себя за наивность, а Блока за глупые вы­думки.

Русских классиков я больше не беру. Мне кажет­ся, что иностранные поспокойнее, и я вытаскиваю Франса.

С первых же страниц убеждаюсь, что не ошибся. Франс пишет не спеша, спокойно, будто рассказывает в сумерках длинные сказки. Он пишет все, что ему приходит в голову. Затем я вижу, что в голову ему приходит очень много.

Вот он рассказал легенду и попутно познакомил с мировой литературой, рассказал о любви и незамет­но ввел в политику, написал про ангелов и окунул в философию, нарисовал аббата и поведал историю христианства, поговорил о чудаке и навсегда влюбил в книги.

Я хочу уловить грань, за которую не пошла бы мысль писателя, но она пошла всюду. Из толстых фо­лиантов я попадаю в живопись, от археологических раскопок задираю голову на вселенную, из кельи свя­того прямехонько оказываюсь в социализме, из пре­исподней возношусь к богу, от Христа попадаю в Па­рижскую коммуну, после глубоких мыслей профессора знакомлюсь с мыслями собаки. И все это играет и светится, как мир в солнце, в