Михаил Жванецкий - Собрание произведений. Шестидесятые. Том 1

пьют из ведра.

«Что, — говорит, — могу сделать. Дети — другое по-

коление, а я так воспитан». Ну что это? Что?! Что ты

видишь там вдали, орел? Надень очки, посмотри, что

у тебя под носом. Сам себя только и уважаешь. Су-

нешься в город — там тебе пьёрья-то повыдергивают.

И из рук будешь, и хвостом махать, и перед кем попа-

ло лежать, закрыв глаза. Дадут тебе на грудь табличку:

«Орел горный». Не гордый, а горный. Размах крыльев

полтора метра. В неволе размножается. Ест орехи,

апельсины, мясо, если достанет. Если не достанет, си-

дит спокойно.

Что такое гордость, самолюбие? Я этих слов не по-

нимаю. Это греческие слова. Я тоже гордый. Но не

везде. Я в семье гордый. Вот там, в щели. И жену ре-

гулярно щипаю, если в стране что не так. Если кто-ни-

будь меня оскорбит. Не дай бог! Возвращаюсь, все

у жены выщипаю! Это что, не горрдость?! И сила воли

есть. Уж что ни говорят, как ни стараются не замечать,

морщатся, увидев меня, — сижу!!! Зато с пустым же-

лудком не ухожу, и домой что-нибудь. Ну да ладно. Са-

ми знаете. Отойди все! Дай орлу поклевать! Не насту-

пи на орла, сволочи!

Ну почему нас все называют «ползучие, вьющиеся,

пресмыкающиеся, обвивающие»? У нас есть своя об-

ласть. Нижняя. Но и у нижних есть свой верх, свой

стиль, свой высший и нижний слой. Мы — пресмыкаю-

щиеся, и, чтоб подняться высоко вверх, нам надо об-

вить кого-то. Того, кто растет. И на самом верху некто

Орел вдруг с удивлением видит не одного, а двоих: ли-

цо того, кто рос, и мордочку того, кто обвился. «Вас

уже двое», — скажет он. «Нас уже трое», — скажем мы.

Как утверждают некоторые, кратчайший путь

между двумя точками — прямая линия. На бумаге бы-

ло такое в древние времена. Сейчас по прямой не до-

берешься. А если доберешься — не достучишься, если

достучишься — не добьешься, если не добьешься —

выгонят. И я передвигаюсь вот так, по спирали вверх.

Из нижней точки перейдя в точку рядом, оттуда — об-

ратно, но уже чуть выше, оттуда снова вправо, затем

чуть выше и через два года возвращаюсь в исходное

место, но настолько выше, что все не могут понять, где

ж это я так вырос.

Шипя. Путь наверх извилист и тернист, только гиб-

кие натуры с твердым характером или твердые натуры

с гибким характером, пресмыкаясь, достигают вершин,

где сидят орлы. Рожденный ползать летать не может,

но достигает высочайших вершин. Природа нас снаб-

дила тихим голосом и сильным ядом. Ничего! Голос

можно усилить, и наше шипение перекроет рычанье

львов. А яд неопасен другим ползучим, он поражает

только летающих. В больших дозах он с ним несовмес-

тим, в малых он ему полезен.

Крупнолетающий с небольшой дозой ползучести

и есть идеал неживой природы. Небольшая доза наше-

го яда отбивает чувствительность и делает пациента

светлым, чистым, спокойным и невменяемым. Радост-

но беседовать с ним. Его ничто не трогает, и он образу-

ет поле спокойствия и тиш-ш-шины. Конечно, мы ни-

чего нового не открываем, но любим власть и на слабые

существишки действуем гипнотически. Он прыгает,

прыгает, припрыгал по своим жалким делам: «Скажи-

те, пожалуйста, нельзя ли получить причитающиеся

мне?..» Я только смотрю на него, и он столбенеет. Он

понимает, что оторвал от такого важного дела, где вся

его жизнь — буква в библиотеке конгресса. И только

пятна пота и слез на том месте, где было вполне живое

существо.

Люблю я себя! За все! За упорство, за гибкость, за

опровержение всех законов Евклида, Лобачевского,

которые до сих пор утверждают, что добираться до це-

ли надо по прямой. Оба, кстати, умерли в бедности.

А из нашей кожи делают кошельки даже после смерти.

Единственная святая заповедь, данная нам свыше:

«Ползучие и пресмыкающиеся, держитесь близ летаю-

щих, не собирайтесь вместе, ибо, собравшись вместе,

вы передушите друг друга и будет эта организация на-

зываться террариум, либо НИИ, либо Москонцерт, что

значения не имеет. Держитесь поодиночке, только так

вы можете произвести впечатление, и все вас будут бо-

яться. А гибкость поможет вам забраться туда и вы-

браться оттуда, откуда не выбирается нога человека».

Поет нежно, тоненько, приблизительно вот это.

Я чере-чере-черепашка, я маленькая черепашка Ни-

нон. Я очень медленно ползу, я триста, триста лет живу.

Я, извините, молода, а кто мне скажет те года, когда вы

женщину сочтете пожилой.

(Аккомпанирует себе на рояле.)

Я ползу уже восемьдесят три года. Мне еще двести

семнадцать лет пути. Торопиться мне некуда. Когда го-

ворят: все там будем, я думаю: а может быть, я уже там.

Когда говорят, там хорошо, где нас нет, я думаю: а может

быть, я уже там… Я чере-чере-черепашка, я медленная

черепашка, я удивительно ползу, я изумительно живу.

Та-та-ра-рим-рам-ти-ра-рай-рам. Но не в этом дело…

Меня спрашивают: как вы живете? Когда видят ко-

го-то интеллигентного, тихого, вежливого, думают:

Господи, как же он живет, где он лечится, как питается.

Я думаю, у каждого для этого что-то есть: книги, музы-

ка, друзья.

Я ко всем добра и сострадаю. Но я не могу ко всем

одинаково. Общий язык у меня только с двумя. Та-ра-

ра-ти-рам-ти-ра-рай-рам… Для того чтобы нам найти

общий язык, нужно много знать: историю, философию,

Гайдна, живопись. Не художников, извините, а знать

живопись. Понимать, что происходит. Не просто пони-

мать, а так, когда уже все прощаешь, чувствуешь боль,

конечно, когда видишь невежество и понимаешь его,

видишь барство малооплачиваемого человека и пони-

маешь, откуда он и оно.

Вот сколько пунктов. На каждый я нашла бы собе-

седника, на все — только двоих… Одна здесь, но занята.

Вечно. Такая бедненькая черепашка. Та-ра-рам-ти…

Нам с ней собраться три года нужно. Она вечно куда-то

спешит, хотя, придя туда, понимает, что можно было

и не приходить. Тогда она спешит в другое место. Сидя

спешит и стоя спешит. Встать спешит, кормить мужа

спешит, кормить сына спешит, жену сына кормить спе-

шит и дочь сына, и мужа дочери сына.

А другая еще дальше, и мы переписываемся. Можно

и не писать. Я всегда знаю, о чем она думает. Мы это де-

лаем одинаково, можно часто и не писать. Та-ра-рам-

ти-рам-та-ра-рай-рам… Я, конечно, нигде особенно не

была. Не была за границей. Особенно не была в Пари-

же. Все не выползу. Я очень медленная и не могу про-

сить. А сейчас со всех сторон: «Убедительно прошу»,

«Прошу не отказать». Представляю, сколько хохота

вызвало бы заявление: «Требую оказать содействие».

Просить не могу и некоторым образом исключена из

деятельной жизни. Та-ри-рам-ти-рам-та-ра-рай-рам…

Карл сказал, что я страстная… Хотя я думаю — это

комплимент. Мы сходились лет двадцать и расходи-

лись лет шесть… Разошлись, а я его все вижу и вижу…

Черепашьи дела. На рояле играть люблю. Что-нибудь

небыстрое. «Анданте кантабиле» Моцарта. Но во всем

этом есть маленький минус. Публика на следующий

концерт жаждет смешного. Уже все! Уже что попало,

только смеши. А я все еще возле рояля. Они злятся,

а мне смешно… Та-ри-рам-тн-рам-та-ра-рай-рам… Сме-

юсь я часто, но беззвучно. Если вслед что-нибудь кри-

чат. Ну… не так уж и вслед: любой может меня догнать…

Кричат чепуху конечно. Облагают мой внешний вид.

Ой. (Беззвучно смеется.) Он не соответствует их поня-

тиям о внешнем виде. Я их понимаю и смеюсь. А от

грубого слова сразу ухожу. Поворачиваюсь, простите,

и удаляюсь. Потому что отвечать визгливо… Пытаться

убедить кого-то в трамвае… Когда он разозлен не твои-

ми очками, а просто срывает что-то на тебе… Та-ра-рам-

ти-рам-та-рай-рам… Панцирь у меня крепкий, но уши

не спрячешь. И я ухожу. Они в дом — я в квартиру. Они

в квартиру — я в шкаф. Они в шкаф — я в панцирь. Они

в панцирь — я в мысли…

Поэтому когда спрашивают, как живет тонкая, дели-

катная натура, я говорю: «Живет, но в панцире». Из книг,

нот, картин, мыслей. Бывает и грубость скажет: это —

панцирь. Уж вы не обижайтесь… (Беззвучно смеется.)

(с грузинским акцентом)

Отворите потихоньку калитку… Ну дайте войти.

Холодно. Очень. Мы, кошки, тепло одеты, но не лю-

бим холод. Особенно ножки жалеем. Мы очень домаш-