Семен Нариньяни - Со спичкой вокруг солнца

— Степа, к заму. Бегом.

Бегу! Зам сует мне в руку телефонную трубку:

— С тобой хочет говорить Орджоникидзе.

— Не разыгрывай, не маленький.

— Тсс. Говори, дурень.

Я беру трубку, а зам бежит в предбанник к отводной трубке. Вчера по отводной Юзеф подслушивал, что говорил зам, а сегодня зам станет подслушивать, что буду говорить я. О люди, люди! Может, отказаться от разговора?

А зам стоит в дверях, дальше не пускает шнур, и шепчет:

— Нарком на проводе, говори.

«Ладно, бог с тобой, подслушивай», — думаю я и говорю в трубку:

— Садырин у телефона.

А в ответ из Магнитогорска Лизкин голос.

— Здравствуй, Степа. Соединяю тебя с народным комиссаром.

И на том конце провода раздается уже другой голос, не Лизкин. Тот, который несколько дней назад я принял за женский:

— Добрый день. Звоню, чтобы узнать, напечатана ли сегодня ваша статья?

— Благодарю за внимание. Напечатана.

— Жалко, что эта статья не попала в магнитогорскую полосу.

— Что делать!

— Вы должны были дать знать мне.

— Не хотелось фискалить.

— Не путайте. Это не фискальство. Это борьба с гнилыми нравами. Вы поняли меня, товарищ Садырин?

— Дорогой товарищ Серго, есть мнение, что Садырин протаскивает в работу молодежной редакции вредные тенденции анархо-синдикализма.

— Например?

— Садырин недопонимает, что подхалимство не бытовое чувство, а социальное, классовое. Если бы С. Садырин написал статью за Наполеона — это было бы подхалимством. А когда один советский человек, скажем спецкор, пишет статью за другого советского человека, скажем за наркома или его заместителя, то это не подхалимство, а товарищеская взаимопомощь.

— Какой пошляк сказал вам это?

Я смотрю на зама, а его словно подменили. Куда только девалась вчерашняя самоуверенность? Рука, которая так ловко жонглировала бильярдными шариками, трясется. Глаза округлились. Бледные губы еле шепчут:

— Не говори, не выдавай меня.

И я не выдаю, я говорю:

— Дорогой товарищ Серго, в редакции есть еще одно мнение, будто те корреспонденты, которые не хотят писать статьи за начальство, не должны печататься и сами. Таких нужно отправлять куда-нибудь на «Щ», поближе к белым медведям. Пусть пишут там по одной двухстрочной заметке в год, это поможет им поумнеть, перевоспитаться.

— Глупость!

— Есть еще одно мнение…

Здесь товарищ Серго перебивает меня вопросом:

— Скажите, а что делает ваш главный, почему он не вмешивается в споры? Не поправляет пошляков и путаников?

— Наш главный серьезно болен. Его заменяет зам, — говорю я и смотрю на зама.

А он снова подает мне знак:

— Не говори, не выдавай.

И я снова не выдаю. Я спрашиваю:

— Дорогой товарищ Серго, сейчас у нас идет заседание редколлегии, разрешите задать этот вопрос заму там? От вашего имени?

— Пожалуйста.

— Спасибо.

— Когда возвращаетесь назад?

— Как только уговорю зама.

— Он что, против?

А зам, прикрыв ладонью отводную трубку, шепчет:

— За, за.

Я тоже прикрываю трубку и спрашиваю зама:

— А как решение о Дудинке?

— Отменим.

А я смотрю в округлившиеся глаза зама и спрашиваю:

— Когда?

В это время в трубке раздается нетерпеливый голос Лизки:

— Москва, Москва, почему молчите?

— Отвечай, — шепчет зам. — На проводе нарком.

— Сначала давай договоримся, когда?

— Сегодня. Сейчас.

— Москва, Москва, — кричит-надрывается Магнитка.

— Я Москва.

— Когда выезжаешь, Степа?

Это спрашивает уже не нарком, а Лиза.

— Как только достану билет.

— Приезжай скорей, Степа. Скучно, — говорит Лиза и шепотом добавляет: — Целоваться не с кем.

Лизка схулиганила и сразу дала отбой. Зам подмигивает, снова ищет примирения, я не отвечаю. Тогда зам говорит:

— А ты, Степа, хороший товарищ. Свой. В доску!

«А ты не свой. Не в доску!» — хочется сказать мне, но я удерживаюсь и говорю другое:

— Пошли. Нас ждут!

— У тебя, Степа, много предотъездных хлопот. Выписать командировку, получить в издательстве деньги, оттуда на аэродром купить билет. Иди, хлопочи, получай, покупай, я без тебя проведу редколлегию.

— Идем вместе, — говорю я.

Моя твердость обижает зама.

— Я сказал — проведу, значит, так и будет. Ты что, не доверяешь моему честному слову?

-. Подвергай все сомнению! Ты знаешь, кто это сказал?

— Какой-нибудь анархист. Бакунин или Кропоткин!

— Маркс!

— Ври!

— Честное комсомольское.

— Не знал.

— И я не знал, мне товарищ Серго сказал.

— Завидую тебе, Степа. Уж очень высокий у тебя покровитель.

У двери гудящего, заждавшегося зала заседаний зам задерживается и говорит:

— Хочешь собственными глазами поглядеть на мое унижение?

Мне не хотелось собственными глазами смотреть на унижение зама. Не хотелось еще раз видеть его круглые испуганные глаза, бледные шепчущие губы. И я уже готов был уступить заму, не ходить на редколлегию, а сразу заняться предотъездными хлопотами,

И вдруг меня словно кто-то толкает сзади. Может, Лиза, может, Зоя, а может, Макар или Мишка? Толкает и спрашивает:

«Жалеешь, а кого? Человека, который пришел в газету делать не газету, а карьеру?»

И мне становится неловко за свою слабость. Я набираюсь решительности и твердо говорю:

— Нас ждут, пошли!

И зам уже не спорит, не просит. Зам понимает: с послушным Степой произошли перемены. Степа, быть может, еще и не стал Личностью. Но он уже не хочет быть мальчиком для битья. И зам, толкнув дверь зала заседаний, пропускает вперед бывшего мальчика и, тяжело вздохнув, входит вслед за ним.

ВМЕСТО…

Счастье Чехова, что он писал не о живом, а о выдуманном учителе Беликове. Живой замучил бы Антона Павловича опровержениями. А унтер Пришибеев и вовсе доконал бы классика жалобами по начальству. Был случай, когда Чехов чуть оплошал в «Попрыгунье». Правда, он не назвал настоящих фамилий героев, не указал места их работы, домашнего адреса. Прототипы только чуть угадывались, и этого было достаточно, чтобы писатель нажил кучу неприятностей.

Чтобы не подводить моих друзей-фельетонистов и уберечь их от возможных опровержений, я решил не называть Беликовых и Пришибеевых их настоящими фамилиями. А чтобы сутяжники не узнали себя и по косвенным признакам, я заодно изменил в этой книге и фамилии рассказчиков. Так что теперь жаловаться некому, да и не на кого.

Я хотел познакомить вас со всей нашей компанией — Ст. Садыриным, Евг. Сидоровым, Вал. Одинцовой… Показать, как каждый выглядит, говорит, думает.

Пока писались рассказы, автору казалось, что он дал читателям представление о каждом рассказчике. Его профиле и анфасе. Но вот я перечитываю книгу и вижу провал. Все рассказчики говорят на один голос. И я даже могу сказать, чей это голос — автора двух «Вместо…» — предисловия к послесловия. Впору было сесть и заново живописать портрет каждого.

И я уже было сел. Обмакнул перо в чернильницу… А потом подумал: «Ну что за беда, если из-за профиля Ст. Садырина и Вал. Одинцовой виден профиль автора двух «Вместо…»? В конце концов, автор тоже не последнее лицо в этой книге. И если автор кое-где и вылазит вперед, то делает это он не от бестактности, а по законному праву полуавтора этой книги и рассказов».

ВСЕ!

СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ.

1967

КТО АВТОР КНИГИ?

ОПЫТ МИНИ-АВТОБИОГРАФИИ

На днях меня пригласили в школу, где учится внук, поставили лицом к лицу с переполненным залом, постучали карандашом о графин с водой:

— Скажите, что вам дал комсомол? Чем вы обязаны ему?

— Как чем? Всем!

— А именно?

— Всем, что у меня есть! Всем, что я могу!

И мне пришлось начать с самого начала. Рассказать о днях комсомольского детства и отрочества. О годах, когда я еще учился в школе. Конечно, не в теперешней многоэтажной, образцово оснащенной учебными кабинетами, спортзалом, библиотекой десятилетке, а в той одноэтажной, заурядной девятилетке начала двадцатых годов.

Простите, вру, не заурядной. Это была редкая по тому далекому времени школа. Даже не редкая, а единственная в нашем городе, где комсомольцы выпускали свою собственную газету «Мир ученика». Сначала школьная газета выходила раз в неделю, потом два, три, и, наконец, мы сделали её ежедневной. Горком комсомола посылал нас, членов редколлегии, в другие школы делиться опытом. И мы ходили, делились, сеяли разумное, доброе, вечное, объясняли, чем юнкоровская заметка отличается от передовой статьи и от романа в стихах «Евгений Онегин». Наши старания принесли добрые всходы. В то время как в других школах стали выходить ежемесячные и двухнедельные газеты, наша редколлегия решила взять новую высоту. Перевести свою ежедневку на двухразовый выпуск.