Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

пытаясь оправдать перед своей совестью неизбежный смертный приговор. Не мог же он поступить, как Кони, оправдавший Веру Засулич. Что тогда будет с армией? Что будет с Россией?

Родион усмехнулся одними губами:

— Здравый смысл! Не этот ли здравый смысл осудил Галилея и сжег Джордано Бруно?

Судьи вдруг засмеялись. Родион тоже улыбнулся виновато, неловко и грустно. Действительно, сопоставление его личности с Галилеем и Джордано Бруно могло показаться смешным. И он добавил:

— С точки зрения ангела дьявол и вовсе лишен здравого смысла.

Наступила пауза. Все с недоумением смотрели на этого философствующего безумца, который улыбался, стоя на краю могилы. Председатель потер себе лоб, как будто хотел что-то мучительно понять и осмыслить.

— Безумный вы человек, Аникеев! — сказал он устало и махнул рукой.

— Разве это безумие — говорить правду?

— Вы слишком, слишком много говорите.

— Я лишь отвечаю на вопросы.

Прокурор Древоед был краток:

— Одно и то же преступление в разное время карается по-разному. Быть может, вчера я не пошел бы далее арестантских рот. Но сегодня я требую смертной казни. В наши дни гуманизм не в том, чтобы пощадить преступника, а в том, чтобы покарать. Ибо если мы не казним его сегодня, он казнит нас завтра. Я кончил.

Его краткая речь произвела сильное впечатление даже на Родиона, напомнив ему речь прокурора на царском суде. Он вдруг увидел рисованный маслом портрет какого-то вельможи на стене, который мигом преобразился перед взором Родиона в портрет царя.

— Хотите вы воспользоваться последним словом, Аникеев? — спросил председатель.

Родион как-то странно развел руками, будто не знал, что сказать. Скажет ли он что-нибудь или ничего не скажет, все равно его песенка спета; формула обвинения такова, что, раз его судят, значит он виноват. Незачем было рассказывать про свою жизнь и про себя. Он уже однажды рассказал… Он вдруг вспомнил легенду, которую слышал или, быть может, сам сочинил, и он сказал:

— Да, хочу. Я слышал легенду про человека, который умел творить чудеса…

И судьи, и прокурор, и конвойные офицеры онемели на миг.

— Позвольте, при чем тут легенды и сказки? — с недоумением сказал прокурор.

Но председатель Обидин постучал пальцами по столу.

— Это его последнее слово. Это его последнее право. Говорите, Аникеев!

И Родион заговорил очень тихо, глядя поверх голов своих судей куда-то в пространство, где, мерещилось ему, когда раздвигался круг света, толпится народ.

— Человека, который умел делать чудеса, звали Добряк. Его изгнали из родной страны, и он бродил по свету, стараясь помогать людям. Однажды он увидел гиганта, который сидел у самого небосвода и плакал. «Чего ты плачешь?» — спросил его Добряк. И гигант сказал: «Как мне не плакать? Сижу вот на ничейной земле, и некуда мне податься. Куда ни пойду, все равно из меня сделают котлету или пустят на мыло». — «Кто ты?!» — воскликнул Добряк. «Я самый обыкновенный маленький Титан…»

Опять прокурор попытался прервать подсудимого, и опять председатель Обидин постучал по столу сердито. Его заинтриговала эта странная легенда, начиненная каким-то едким зарядом мысли.

А подсудимый продолжал рассказывать:

— Добряк спросил: «Неужели так трудно живется на земле маленькому обыкновенному Титану?» — «Даже представить себе невозможно, — отвечал Титан. Он перестал плакать и успокоился. — Сколько я себя помню, я ни минуты не знал ни счастья, ни покоя. Я жил на этой земле неисчислимо много раз. Но никогда я не страдал так ужасно, как в этом последнем столетии, когда меня сделали мишенью для всеобщей заботы и все занялись моим будущим. На мне всегда все выезжали. Я был незаметным тружеником, батраком, певцом, солдатом… и всегда воевал, только и делал, что воевал. С тех пор, как люди научились убивать друг друга камнями, дротиками, стрелами, копьями, мечами и ружьями, ничто как будто не изменилось. Разве что оружие стало совершенней, жестокость — изощренней, страдания — многообразней. Я никогда не умел ни властвовать, ни покоряться. Кем только я не был? Порой я жил в таких обличьях, что мне хотелось быть собакой. Я был преторианцем, которого зарезали в пьяной драке, я был узником святейшей инквизиции. Я был поэтом, который умер с голоду. Я был беглецом, в плену, в изгнании. Я дрался на баррикадах и погибал в каторге. Я был бедным евреем, которого убил тот, кем я стал в следующей жизни. Где только я не побывал и в какой ипостаси не жил! Это меня распяли на Аппиевой дороге, и три дня я висел на кресте среди моих товарищей, таких же бедных гладиаторов, и ворон клевал мое живое тело. Это меня бросили на растерзание львам среди первых христиан, и я был обглодан дочиста. Я был желтым кули и черным рабом. Я был санкюлотом и народовольцем. Это мне парижские мегеры выкололи глаза зонтами. А совсем недавно я бежал от людоедов, которые хотели поджарить меня как свинью. Нет на земле такой пытки и казни, которой меня бы не подвергали. Я сделал великие открытия, а их использовали против меня. Я открыл огонь — меня сожгли на костре. Я вытесал каменный топор — мне отрубили голову. Я изобрел колесо — меня колесовали. Я открыл порох — меня расстреляли. И вот, обойдя всю землю с востока на запад и с севера на юг, как Вечный Жид, я наконец предстал перед лицом всевышнего, убитый, зарезанный, расстрелянный, отравленный, разорванный в клочья снарядами и бомбами, обращенный в дым и пепел, и так сказал: „Господи, доколе? Что ты со мной делаешь? Нет живого места на мне и в душе моей“. — „А кто ты есть такой?“ — спросил бог таким тоном, словно впервые узнал о моем существовании. „Я есмь восставший на господа бога человек“. — „Ну и дурак! — ответил мне господь бог. — Я-то тут при чем? Мне даже не видно отсюда, что у вас там делается. Занимайтесь своими делами и не суйтесь в мои. Вы вовсе не венец моих творений, муравьи гораздо умнее вас. Я создал для забавы обезьянку. Поди знай, что из этой твари получится. Гримасничает, кривляется, попугайничает, а теперь эта дура и вовсе разошлась — долбает землю тяжелыми снарядами и бомбами. Хорошенькие игрушки придумала. Марш отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели“. Спустился я в ад к сатане. Сидит косматый, с рогами и хвостом, и так говорит: „Ты что, с бомбами сюда пожаловал? А ну выметайся к чертовой матери, тут я тебе не позволю безобразничать. Ступай наверх поближе к создателю своему. Он тебя, дурака, придумал, пусть и расхлебывает“. И вот