Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

твои фантазии были только фантазиями, с тобой церемонились. Абстрактный мечтатель, безвредный гуманист… пацифист… даже полезный в некотором роде. Но стоило тебе наполнить свои фантазии социальным содержанием, смотри, как Пососухин сразу показал клыки и когти. Ну что ж, хорошо, до сих пор ты видел только движение часовых стрелок, а теперь ты увидел и пружину, которая приводит их в движение.

Лушин был прав: это он предсказал когда-то Родиону, что станется с ним, если он захочет служить не богатым и сильным, а бедным и обездоленным. Сперва его гоняли по кругу испытаний, как взмыленного коня, едва не павшего под злобным седоком, потом старались купить, а теперь хотят уничтожить.

— Да, верно, — сказал Родион задумчиво. — Пока ты полководец — воюй, но стоит тебе заикнуться о стране добра и справедливости, как место твое в арестантских ротах.

— Когда собираетесь в поход? — спросил Коростель погодя.

— Нынче и уйдем, Александр Иваныч! — ответил Филимон.

— Счастливо, други! Сейчас вы оба там нужны. Народ надо завоевывать. Не все сразу начинают понимать, где верная дорога, а где топь и трясина. Пример — лучший вид пропаганды. Да и оставаться тебе здесь, Родион, опасно. Господин Пососухин на все способен, даже пристрелить при попытке к бегству…

— Он труслив, как воробей, — сказал Родион с отвращением.

— Не беспокойся! У него на это имеются Сволочевы, — сказал Коростель.

Они обнялись на прощание.

Глава тридцать шестая

Народ на войне и в революции

Станция была до отказа забита беженцами, переселенцами, солдатами, беспризорными детьми.

Транзитный из Питера, белый от пыли, был увешан людьми, словно виноградная гроздь ягодами. Люди висели повсюду — на подножках, на буферах, на крышах. В классных вагонах окна были сплошь повыбиты, чтобы легче было втащить вещи и самим влезть. Какой-то тучный мужчина застрял в узкой горловине окна, одни старались протиснуть его в вагон, другие — выпихнуть обратно, а он сучил ногами и вопил благим матом.

В теплушках набилось так много солдат, что нельзя было закрыть дверь. Начиналась стихийная «размобилизация».

— Давай, брат, на крышу, — предложил Родион. — А то еще какой барбос прицепится — досады не оберемся.

— С превеликим моим удовольствием, — отозвался Филимон. — Сам понимаешь, Родион Андреич, я хоть и аккуратный в обращении, да в суете и давке ненароком и покалечишь кого. А на крыше вольготно, и ветерком прохватит, да и людишки там не нахальные. Кто поборзей да подерзей, на крышу не полезет.

На крыше полно было чумазых от пота, пыли и грязи людей. Став во весь свой богатырский рост, Филимон возгласил:

— Здорово, народ честной! Принимай гостей.

— Ишь ты, монумент! — сказал какой-то дядя в легкой поддевке.

— А дозвольте вас спросить, гражданин хороший, что такое будет монумент? — спросил Филимон очень вежливо.

— Ну памятник.

— Понимаю. На кладбище который, что ли?

— И на кладбище бывает, — снисходительно объяснил дядя. — Но я говорю о монументе. Это другого рода памятник. Вот, скажем, прославился человек своими великими делами, ему после смерти ставят монумент, фигуру, значит.

— Вон что, — раздумчиво проговорил Филимон. — За славные дела, стало быть. Понимаю. А только славные дела тоже разные бывают. К примеру, иной живет тихо, смирно, а таких делов, глядишь, наделает, прямо сказать, чудеса. А другой шумит-шумит, что пустые жернова на мельнице — ни муки тебе, ни жмыха, одна, извиняюсь, хреновина.

И, усевшись, продолжал:

— Вон в наших заозерных краях происшествие случилось — прямо чудо. Жил купец Парамонов Нафанаил Прокундиныч. Житуха у него была буйная, харч неописуемый, нрав лютый, мордобойщик и скулодробитель — первый сорт. Кого в разор, кого по миру пустил. А в разгул пойдет — тут уж держись, потому как вся власть у него на откупе и всяк перед ним козява. Размордел Нафанаил — ужас, такая кумплекция, из одного троих накроить можно. По прошествии времени хватила его кондрашка, помер без причастия и соборования, ровно басурман какой и варвар. Ну, преставился, схоронили его, доброго слова не сказали. Стала понемногу людская память остывать…

Внизу на платформе суетились люди, кричали, плакали, паровоз пыхтел отрывисто и гулко, а здесь было тихо, и люди замерли в недоумении и любопытстве перед этим неожиданным рассказчиком. Даже Родион с изумлением обнаружил, что эта история и ему неизвестна.

— А тут случись на кладбище оползень, — продолжал Филимон. — Могилку Нафанаила начисто снесло, гроб наружу вышибло, он и приоткрылся. Батюшки-светы, святые угодники, лежит Нафанаил ровно живой. Лист зеленый на грудь ему упал, когда хоронили, — и тот нетленный. Оторопь народ взяла, страх и великое смущение: чудо, святой человек, а его почитай злодеем величали. И пошло в народе брожение — прямо страсти господни. Кто говорит, нетленные мощи, а кто сомневается. «Зверем, говорят, жил, в слезах сиротских купался, ирод, вот его земля и не принимает, извергла нечестивца окаянного». А другие супротив возражают: «Раз, говорят, нетленный, стало, знать, богом отмеченный, а кротость в нем и благодать незримая». Тут какой-то мужичонка волком взвыл. «Незримая, — кричит, — а ну, глянь-ка, вон она, незримая. Видал, хурло-мурло расписано? Его рук дело. Хоть рукавом закрывайся, анафема!» И точно, весь до того покорежен — смотреть несносно. Ну что ты скажешь? Поскакали гонцы в Санк-Петербурх, в святейший синод: как быть, вроде праведник и опять же злодей. А тут дело и вовсе наизнанку обернулось. Надо же. Пошел мужик бредень ставить, глянь, а на бережку черт сидит. «Свят, свят, — говорит мужичонка, — какого черта к нам припожаловали?» — «Не изволь беспокоиться, — отвечает черт, — как мы за душой Нафанаила-грешника припожаловали». — «Что ты врешь, нечистая сила, — говорит мужик, — нарочные поскакали в Санк-Петербурх причислять его к лику святых, а ты такую ересь несешь». А черт ему в ответ и эдак копытом нахально играет: «Поскакать-то, говорит, поскакали, а доскачут ли?» Он, вишь, чертова плесень, поганая душа, запродался самому Вельзевулу, а как время его пришло, он, вурдалак, в землю юрк — и поминай как звали. Потому земля тут известняк, ни воды, ни воздуха не пропускает, червю негде завестись, вот и вся разгадка. Лежит, чертов недоносок, нетленный, ровно в колыбельке, и достать его оттуда невозможно. Сатана чуть было со злости кусаться не стал. «Я, — кричит, — его из-под земли, подлеца, достану, а не допущу такого самоуправства. Вексель дал, а платить не хотишь. Дураков нет». Пришлось к самому господу богу обратиться. «Так и так, говорит, явите божескую милость, ваше высокоблагородие! Не давайте людишкам впасть во грех и исступление. Ведь сколько они от него лютых стражданий приняли. Он и тиранствовал, и охальничал, изголялся как мог, невинных