Губерман Игорь - Игорь Миронович Губерман

По многим ездил я местам,

и понял я не без печали:

евреев любят только там,

где их ни разу не встречали.

В пустыне усталого духа,

как в дремлющем жерле вулкана,

все тихо, и немо, и глухо —

до первых глотков из стакана.

Уже виски спалила проседь,

уже опасно пить без просыпа,

но стоит резко это бросить,

и сразу явится курносая.

Жизни надвигающийся вечер

я приму без горечи и слез;

даже со своим народом встречу

я почти спокойно перенес.

Был организм его злосчастно

погублен собственной особой:

глотал бедняга слишком часто

слюну, отравленную злобой.

Я под солнцем жизни жарюсь,

я в чаду любви томлюсь,

а когда совсем состарюсь —

выну хер и заколюсь.

Затаись и не дыши,

если в нервах зуд:

это мысли из души

к разуму ползут.

Когда я крепко наберусь

и пьяным занят разговором,

в моей душе святая Русь горланит

песни под забором.

Кипит и булькает во мне идей и

мыслей тьма,

и часть из них еще в уме,

а часть — сошла с ума.

Столько стало хитрых технологий,

множество чудес доступно им,

только самый жалкий и убогий

хер живой пока незаменим.

Если на душе моей тревога.

я ее умею понимать:

это мировая синагога тайно

призывает не дремать.

Я знаю, зрителя смеша,

что кратковременна потеха,

и ощутит его душа

в осадке горечь после смеха.

По жизни я не зря гулял,

и зло воспел я, и добро.

Творец не зря употреблял

меня как писчее перо.

Прорехи жизни сам я штопал

и не жалел ни сил, ни рук,

судьба меня скрутила в штопор,

и я с тех пор бутылке друг.

Я слишком, ласточка, устал

от нежной устной канители,

я для ухаживанья стар —

поговорим уже в постели.

Хоть запоздало, но не поздно

России дали оживеть,

и все, что насмерть не замерзло,

пошло цвести и плесневеть.

Любовь завяла в час урочный,

и ныне я смиренно рад,

что мне остался беспорочный

гастрономический разврат.

Нам потому так хорошо,

что, полный к жизни интереса,

грядущий хам давно пришел

и дарит нам дары прогресса.

Всего лишь семь есть нот у гаммы,

зато звучат не одинаково:

вот точно так у юной дамы

есть много разного и всякого.

Сегодня думал я всю ночь,

издав к утру догадки стон:

Бог любит бедных, но помочь

умножить ноль не может Он.

Поскольку много дураков

хотят читать мой бред,

ни дня без глупости — таков

мой жизненный обет.

Жаль Бога мне: святому духу

тоскливо жить без никого:

завел бы Он себе старуху,

но нету ребер у Него.

Когда кому-то что-то лгу,

таким азартом я палим,

что сам угнаться не могу

за изолжением моим.

При всей игре разнообразия

фигур ее калейдоскопа,

Россия все же не Евразия,

она скорее Азиопа.

На все глядит он опечаленно

и склонен

к мерзким обобщениям;

бедняга был зачат нечаянно

и со взаимным отвращением.

Если хлынут, пришпоря коней,

вновь монголы в чужое пространство,

то, конечно, крещеный еврей

легче всех перейдет в мусульманство.

Себя из разных книг салатом

сегодня тешил я не зря,

и над лысеющим закатом

взошла кудрявая заря.

За то, что теплюсь легким смехом

и духом чист, как пилигрим,

у дам я пользуюсь успехом,

любя воспользоваться им.

Женился на красавице

смиренный Божий раб,

и сразу стало нравиться

гораздо больше баб.

Я к веку относился неспроста

с живым, но отчужденным интересом:

состарившись, душа моя чиста,

как озеро, забытое прогрессом.

Потоки слов терзают ухо,

как эскадрилья злобных мух:

беда, что недоросли духа

так обожают мыслить вслух.

Везде, где можно стать бойцом,

везде, где бесятся народы,

еврей с обрезанным концом

идет в крестовые походы.

Не по воле несчастного случая,

а по времени — чаша выпита —

нас постигла беда неминучая:

лебедой поросло наше либидо.

Весна — это любовный аромат

и страсти необузданный разлив;

мужчина в большинстве своем женат,

поэтому поспешлив и пуглив.

Споры о зерне в литературе —

горы словобудной чепухи,

ибо из семян ума и дури

равные восходят лопухи.

Переживет наш мир беспечный

любой кошмар как чепуху,

пока огонь пылает вечный