Годы прострации - Таунсенд Сьюзан Сью

— Миссис Моул, вам сейчас, вероятно, трудно приходится.

— Еще бы! Попробуйте найти человека, который будет ухаживать за жирафом по минимальной ставке.

Пока они разговаривали, я, вопреки моим правилам не лезть в чужую душу, изучал содержимое пакета Саймона: баночка вазелина, консервированные абрикосы, головка чеснока и пакет ваты.

Когда викарий удалился, жена сказала:

— Ужасно выглядишь, Ади. Давай я позвоню твоей маме, пусть она приедет и заберет тебя.

Не стыжусь признаться, дневник, я позволил моей матери доставить меня домой и уложить в постель с чашкой чая и двумя зефиринами.

Бернард, только что вернувшийся из «Медведя», предложил открыть банку супа. Когда они оба ушли, я дал волю слезам. Плакал я две минуты и тридцать одну секунду.

Пятница, 14 марта

Химия.

Решил полноценно использовать те шесть часов, что я каждый день провожу в больнице. С этой целью я откопал в сарае старый лингафонный курс русского языка. Надеюсь, к концу терапии я уже смогу бойко произнести: «Извините, не подскажете, как пройти к могиле Достоевского?»

Воскресенье, 16 марта

Обнаружил в мусорном ведре выброшенный чек. На обратной стороне (четким почерком Георгины) было написано:

Миссис Георгина Фэрфакс-Лисетт

Г. Фэрфакс-Лисетт

Георгина Фэрфакс-Лисетт

Миссис Хьюго Фэрфакс-Лисетт

ГФЛ

Дневник, это может означать только одно.

Поискал ее дневник, но не нашел. Сел на край кровати и уставился в стену. Позвонил Пандоре, но у нее был включен автоответчик:

Здравствуйте, вы позвонили достопочтенной Пандоре Брейтуэйт, бакалавру, магистру, доктору философии, члену парламента. Если вы считаете ваш звонок достаточно важным, пожалуйста, оставьте краткое, исчерпывающее сообщение продолжительностью не более тридцати секунд. Если я соглашусь с вашим мнением по поводу важности звонка, я вам перезвоню.

Оставил сообщение, сказав, что я лишился волос, прикован к постели, во рту все болит, и, похоже, моя жена влюбилась, и, вероятно, у нее роман, иначе она бы не воображала себя женой Фэрфакс-Лисетта.

Пандора перезвонила через полчаса:

— Ади, судя по твоему голосу, ты исходишь жалостью к себе. Вылезай из постели, прими душ и возьми себя в руки. Задай Георгине прямой вопрос: влюблена ли она в этого козла Фэрфакс-Лисетта, у которого мозги с горошину.

Я в точности следовал ее указаниям, пока Георгина не вернулась домой. Дневник, наверное, если бы во мне текла латиноамериканская или средиземноморская кровь, мне было бы легче обвинить жену в супружеской измене и призвать к ответу, но моя чисто английская кровь в таком деле не помощник. Я просто не знаю, как за это взяться. Весь вечер Георгина была очень мила, давала мне кубики льда, чтобы язвы во рту меньше болели.

Понедельник, 17 марта

Химия.

Утром проснулся в депрессии, меня угнетала мысль о том, что с Георгиной все равно придется поговорить о ее отношениях с Хьюго Фэрфакс-Лисеттом. Но, когда жена принесла мне чай в постель, она была уже в деловом костюме и туфлях на шпильках. Сказала, что ей пора бежать на работу «заканчивать проспект», который нужно сдать в типографию сегодня. Грейси она возьмет с собой — у Хьюго гостят дочки от первого брака, и они предложили покатать Грейси на пони.

— Значит, будете играть в «счастливую семью»[72], да? — спросил я.

— Разумеется, нет. Ты же знаешь, я ненавижу играть в карты.

— Ты знаешь, о чем я, Георгина.

Она глянула на меня так, словно хотела что-то сказать, но передумала и молча вышла.

Когда жена с дочерью отбыли, явилась мать «ухаживать за мной». Я заявил, что могу и сам отлично за собой поухаживать, но мать меня не слушала: сменила постельное белье и помогла переодеться в чистую пижаму. Умыла мне лицо и руки слегка намыленной фланелькой и уже собралась почистить мне зубы, но я вырвал у нее щетку из рук и почистил зубы сам. Прибирая в спальне и качая головой над разбросанной одеждой Георгины, мать нервно поглядывала на меня.

Я спросил, что случилось.

— Ничего, ничего, — ответила она тем неубедительным тоном, которым часто пользуются женщины.

И принялась вздыхать — раз, другой, третий. Я попробовал снова:

— В чем дело, мам? Расскажи.

— Нет, Ади, не вынуждай меня.

— Но я же вижу, тебе неймется рассказать.

Швырнув ворох грязного нижнего белья Георгины в корзину, мать взволнованно заговорила:

— Только не думай, что это доставляет мне удовольствие. У меня сердце кровью обливается.

— Что «это»?

— Ситуация с твоей женой. Вся деревня гудит. Неужто Георгина думает, что все вокруг слепые и глухие?

— Полагаю, ты намекаешь на ее дружбу с Фэрфакс-Лисеттом?

И тут словно плотину прорвало, мать уже было не остановить. Мангольд-Парва полнится слухами, говорила она, чуть ли не у каждого обитателя деревни найдется что сказать насчет Георгины и Фэрфакс-Лисетта. Венди Уэллбек из окна почты видела, как они держались за руки, сидя в машине; Лоуренс, парикмахер, стал свидетелем их крепких объятий в кармане у шоссе А6; женщина, которая убирает в Фэрфаксхолле, нашла в постели хозяина банковскую карту Георгины, а Том Уркхарт слышал, как Хьюго хвастался в баре «Медведя» своей «обворожительной полумексиканочкой» и тем, какая она «горячая».

В спальне возник Бернард:

— Цыпленочек, ты не первый мужчина, которому наставляют рога. Когда женишься на супертелке вроде Георгины, всегда рискуешь — какая-нибудь сволочь непременно положит на нее глаз и захочет увести ее.

Мать принялась меня защищать:

— Ади был красавчиком, пока у него волосы не выпали.

— Этот Фэрфакс-Лисетт — законченный выродок. Он заслуживает порки на конюшне. Похваляется своей великолепной библиотекой. А когда я начал конкретно расспрашивать о том, что у него есть, он сказал: «О, в книгах я ничего не понимаю. Я их не читаю, но я обожаю мою библиотеку».

Наконец они ушли, и я откинулся на подушки. Любой нормальный мужчина рвал и метал бы, но я лишь терзался печалью и ужасными предчувствиями. Днем я встал, почистил немного картошки и моркови на ужин. Нашел в морозилке рубленый бифштекс, пирог с начинкой. Сварил соус из кубиков. И только когда я перелил соус в любимый сине-белый кувшинчик Георгины, я заплакал.

Домой жена и дочь вернулись довольные, обе с румянцем на щеках. Сидя на крышке унитаза, я смотрел, как Георгина купает Грейси.

Дочка сказала, что «Хьюго» подарил ей пони и «он теперь мой».

— Что? — встрепенулся я. — Фэрфакс-Лисетт подарил Грейси пони? Не слишком ли щедро с его стороны?

Капнув шампунем «Лореаль без слез» на мокрую голову дочери, Георгина ответила:

— У Хьюго с полдюжины пони болтаются без дела по поместью, и ему ничего не стоит подарить одного из них.

Грейси нырнула с головой в чистую голубую воду — это часть ее банного ритуала, ей нравится, когда волосы расправляются в воде и с них пузырьками стекает шампунь. Когда она вынырнула, я спросил, как зовут ее пони.

— Я назвала его Нарцисс, — важно ответила девочка.

— Видел бы ты, Ади, какие в Фэрфаксхолле нарциссы! — подхватила Георгина. — Ну прямо «под кроной деревьев, на спуске к запруде, трепещут и пляшут, лишь ветер подует».

Я продолжил цитату:

— «Мерцая, как звезды, в туманности млечной, бегут они вдаль чередой бесконечной»[73].

Мы улыбнулись друг другу.

Оставив их в ванной, я пошел накрывать на стол. Грейси заснула прежде, чем я подал ужин, а Георгина сказала, что сыта. Хьюго накормил их обедом, а ближе к вечеру напоил чаем. В девять позвонила мать и спросила, выяснил ли я отношения с женой. Нет, ответил я, положил трубку и отправился спать.