Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

О муза! выдумай особый звук,Чтоб ад чадил сквозь каждую цертину,Чтоб каждый стих был криком тяжких мук

И передал, хоть в очерках, картину,Которая в аду открылась мне,Когда явился я на половину

Писателей, томящихся в огне,Под сводом тартара. В минуты этиВ моем мозгу мелькнул, как в смутном сне,

Картонный ад, ад Роллера в балете,Где бес наряженный выделывает па,Где чертенят, приехавших в карете,

По сцене бегает неловкая толпаИ вверх летит по блоку, на веревке,Звезда танцовщиц русских Петипа —

В короткой юбочке, в классической шнуровке…Тот детский ад стал для меня смешон,Как платье королевы на торговке…

Я чуть дышал. Был воздух раскаленИ — как сургуч растопленный — жег тело;Поток огней бежал со всех сторон,

И я едва вперед шагнул несмело,Вдруг чьи-то зубы в ногу мне впились,Так, что нога от боли посинела;

Передо мной два трупа поднялисьИ стукнулись затылками: их спины(Мысль адская!) между собой срослись.

Конечно, бес нашел к тому причины,Недаром он логичнее людей…Один из двух был стар; его седины

Торчали вверх, как чёлки лошадей.То был творец покойных «всяких всячин»,Землей давно оплаканный Фаддей.

Но кто ж другой? Приземист и невзрачен,Он так взглянул, оскалясь, на меня,Так рот раскрыл, что был я озадачен.

Людей, и дьявола, и смрадный ад кляня,Он возопил: «Земля и ад — всё то же,И в полымя попал я из огня[60].

Как на земле, меж адской молодежиЯ нигилизм, Базаровых нашел,Волненья здешние с людскими так же схожи,

Пожары те ж, и тот же есть раскол…Но лишь одним земля мне краше ада,Одна беда здесь хуже всяких зол —

Здесь клеветать нельзя… Одна отрадаБыла мне в жизни: это клевета,Язвившая смертельным жалом гада,—

И у меня та сила отнята!..»И взвыла тень, с рыканием шакала,И пена показалася вкруг рта,

А рядом группа новая вставала:В чаду зловещих, красных облаков,Где бездна пасть широко разевала,

На берегу одном стоял — Катков,А на другом — Леонтьев. Вскинув руки,Они рвались друг к другу через ров

«Для пользы просвещенья и науки»,Но пропасть, разлучая навсегда,Дразнила в них и раздражала муки.

Я крикнул им обоим: «Господа,Вам кланяюсь!..» — и начал делать знаки,Они же враз откликнулись: «Сюда

Зачем пришел? Не нужно нам кривляки!..Смерть свистунам, залезшим на канат,Смеющимся и пляшущим во мраке!»

«Смерть свистунам!» От воя дрогнул ад,Отозвались московские кликуши,Когда-то заселявшие Арбат,

Все «Вестником» пленившиеся души;И, криком тем застигнутый врасплох,Я с ужасом заткнул скорее уши,

Иначе непременно бы оглох.Но замер рев. Я подошел к утесу,И — странный вид! — вокруг его, как мох,

Лепясь и извиваясь по откосу,Сидел партер из кровных бесенят,Всегда везде сующихся без спросу,

А наверху — там был утес так сжат,Что негде поместить одной ладони,—Сидел старик. «Сто лет тому назад,—

Так объяснил мой адский чичероне,—Посажен здесь ваш русский Цицерон;Чтоб прежний жар не гаснул в Цицероне,

Он в тартаре навеки обреченНе сдерживать порывы красноречья,И не молчит уж с давних он времен…»

Я слушать стал. Ах, знаю эту речь я,Которая разила наповал,Противника ломая до увечья!..

В ораторе я Павлова узнал.Измученный ораторским припадком,Уж много лет он уст не закрывал

И говорил, бросаясь то ко взяткам,То к юности, провравшейся не раз,То к митингам, то к разным беспорядкам,

И речь текла, и мысль его несласьВ Париж и в Рим, на Волгу и на Неман…Когда ж порой, устав от пышных фраз,

Хотя на миг вдруг становился нем он,Опять в нем возбуждал витийства жарБезжалостный, неумолимый демон,

И снова им овладевал кошмарОраторства, — и слушал я памфлеты.Вдруг кто-то крикнул сзади: «Bonsoir,

Je vais vous dire…»[61] И кто ж мне слал приветыНа языке Феваля и Дюма?О дух славян, скажи мне: где ты, где ты?

Москва, Рязань, Орел и Кострома!Друзья кокошника и сарафана,Узнайте, с кем сыграла шутку тьма,—

Там я узрел Аксакова Ивана,Завитого, одетого в пиджак,С брелоками, под шляпой Циммермана,

В чулках и башмаках à la Жан-Жак…Ужасней казни для славянофилаНе изобрел бы самый лютый враг,

В котором злость всё сердце иссушила;Но сатана отлично знал славян —Напрасно тень Аксакова молила:

«Отдайте мне поддевку и кафтан,Мою Москву и гул ее трезвона!..»Но черти перед ним, собравшись в караван,

Читали вслух творения Прудона.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Меж тем как в тартаре Иван Аксаков,Услуг чтецов нисколько не ценя,Входил в азарт при виде шляп и фраков,

Тень новая скользнула из огня,Которой грудь от вздохов раскололась;Когда ж она взглянула на меня,

На голове моей встал дыбом волос —Той встречею так был я поражен.Ужели в ад попал и самый «Голос»,

И тот, которым был он сотворен?«Кто ты? — я призрак вопросил несмело.—Краевский жив, еще не умер он…»

«Я — дух его!» — «Ты отвечай мне дело!Он на земле, и нет Краевских двух».— «Там, на земле, мое встречал ты тело,

А дух мой здесь… давно в аду мой дух!!»И тяжкий вздох из груди вновь прорвался,Болезненно мой поразивши слух.

И призрак продолжал: «С землей рассталсяЯ в восемьсот сороковом году,Но на земле никто не догадался,

Что я давно переменил среду.И вот теперь я ваш обман нарушу:Скажи ты всем, что повстречал в аду

Андрея Александровича душуИ что, хоть здесь доходов вовсе нет,Я дьявола решительно не трушу

И с ним насчет изданья двух газетХочу войти в прямое соглашенье.Сотрудников моих — здесь лучший цвет,

К ним самый бес питает уваженье.Сергей Громека здесь от сатаныОсобое имеет порученье —

Чтоб черти были тихи и скромны.А Небольсин? Хоть он не всем приятен,Статьи его немножко и скучны

И тяжелы… но в ком не сыщешь пятен?..Но, чтоб врагов туманить и сражать,Со мною в ад посажен сам Скарятин.

Он нервы всем умеет раздражать,И тартар весь приходит в содроганье,Когда Скарятин начинает ржать

(Он сатаною осужден на ржанье!!)».— «Но чем же ты наказан?» — я спросил.«Карман мой пуст — нет злее наказанья:

Ад отнял всё, что в жизни я любил,И золото, добытое годами,В кипучую он лаву растопил…»

И тень такими плакала слезами,Что сжалился б, наверно, и Харон.Я сам слезу почуял под глазами…

Вдруг музыкой был слух мой поражен.«В аду ли мы, — я крикнул, — иль в танцклассе,Что слышу здесь я звуки „фолишон“?

Пристало ли веселье к адской расе?»Смотрю и вижу: десять чертенят,На скрипках кто, а кто на контрабасе,

Смычком своим неистово пилят,Так что в ушах трещала перепонка,—В средине ж круг, где с тенью, падшей в ад,

С визжанием плясали два чертенка;Когда ж в лицо я грешника взглянул:«Аско́ченский!..» — не мог не крикнуть звонко.

«Он осужден, — шепнул мне Вельзевул,—Быть нашим первым адским канканеромИ в тартаре поддерживать разгул…»

И в этот миг Аскоченский с задоромТакое па в канкане сотворил,Что зрители рукоплескали хором:

«Он Фокин наш! Он Фокина убил…»Но я меж тем, в усталости, в тревоге,Уже терял запас последних сил

И брел, едва передвигая ноги.«О проводник! неси меня к земле,—Я утомлен, измучен от дороги!..»

Но мы наверх всё лезли по скале,Скользя по крутизне ее мохнатой,Где всюду искры бегали в золе.

«Смотри вперед, — сказал мне мой вожатый,Когда мы на вершину взобрались,—Отсюда виден тартар весь проклятый».

И я глядел с невольным страхом вниз.Там, под скалой, где цербер адский лаял,Измученные призраки вились

(От зноя там и самый камень таял);Те призраки знакомы были мне.Я узнаю: вот Розенгейм Миха́ил,

Не в силах рифмы приискать к «луне»,Зовет к себе на помощь Кушнерева;Вот Бланка тень мяукнула в огне,

Вот тихо стонет призрак Гончарова:«Отдайте мне удобства и комфорт!Здесь спать нельзя, здесь пища нездорова»;

Там о театре плачет Раппопорт,Там ищет Фукс со штемпелем конверта —В контору «Почты» переслать рапорт.

А вот и тень Старчевского Альберта,В разлуке с «Сыном», проклинает рок(Издатели! какой для вас пример-то!..);

Там под собой, исполненный тревог,Жрец «Времени» всё ищет почвы прочной,Но только пламя вьется из-под ног

И пятки жжет ему; там ад порочныйКамбека вызывает на протест,Там о полиции соскучился Заочный,

Арсеньева желанье славы ест,Там далее… но там, в парах тумана,Я не видал, что делалось окрест.

Весь смрадный ад, как вскрывшаяся рана,Слился в пятно… проклятия и стон!..И я опять, держась за великана,

Понесся вверх… в ушах и треск и звон…Кровь бьет в виски, подобно адской лаве…Но миг один — я был перенесен

В свой кабинет, в квартиру дома Граве.Я на земле. Что это: сон иль явь?В минуты те решать я был не вправе.

328. МОСКВИЧИ НА ЛЕКЦИИ ПО ФИЛОСОФИИ