Андрей Яхонтов - Роман с мертвой девушкой

Разухабистое концертно-развлекательное попурри «Педагогика на грани» выкамаривали на паритетных началах глава департамента транспортных перевозок Аркадий Секвестров (надо было видеть этого круглолицего курносца в пестром жилете) и его гражданская жена, разряженная в пух (в буквальном смысле — в куриный, лебяжий, утиный) лидерша партии нимфенисток Оксана Евпаториева. Прикольно было лицезреть ужимки, перемигивания и улыбочки, которыми напропалую обменивались пролазы, обучая взрослых и детей премудростям сокрытия порочных любовных связей и то и дело ссылаясь на мнение по этому поводу Ницше, Песталоцци и Сцеволлы, при этом глава транспортного ведомства нежно называл свою партнершу «Чудо в перьях» и расцеловывал ее унизанные кольцами и браслетами руки, а несушка в ответ норовила ущипнуть возлюбленного ниже спины и за гульфик… Для публичных свиданий этим двоим предоставляли прайм-тайм, то есть лучшее, наисмотрительнейшее время, поэтому от желающих участвовать в чинимом казуистическом бесстыдстве отбоя не было. В смой шалман штатные любовники тянули блещущих галстуками с золотой нитью и запонками от Версаче приятелей-чиновников, беспринципных политиков и богатеев-банкиров. О чем только ни судачили сиятельные долдоны, чего только ни морозили, какую заумь и хренотень ни пороли! Пели то под балалаечные переборы, то под виолончельные всхлипы, то под мурлыканье якобы приглашенного из Англии квартета (на деле составленного из безработных таджиков): о прибавках к зарплате, об остановленной инфляции, о бескорыстной помощи пенсионерам, о бесплатных лекарствах, о добровольном страховании квартир, а если кто-нибудь из спевшегося синедриона оказывался занят (к примеру, отправлялся с руководителем кабинета министров на шашлык) — румяный паяц и пушистая хохлатка звали совместно побезумствовать, побрякать-повякать и поголовотяпствовать владельцев модных бутиков, производителей паленой водки и поддельной обуви, менеджеров рекламных агентств. Дельцам больше пристало бы торчать за прилавком или в лавочке, обвешивать или обмеривать, но история и государство, мало изменившиеся со времен Карамзина и Радищева, распорядились так, что сладкоголосые завывалы неотлучно находились на подмостках власти и у кормила закона, а поскольку лысый, нос картошкой, полуприказчик-полуклерк Секвестров руководил еще и отправкой и отгрузкой за рубеж не только сахарного песка и нефтепродуктов, но и хоровых коллективов, ведал транспортировкой театральных декораций, реституционных перемещенных ценностей, то и пребывал в постоянном окружении актеров, художников, солистов и, естественно, на всю катушку пользовал имидж и славу знаменитостей для поддержания недосягаемой замкнутости своего телесалона, в свою очередь, пушистая напарница напропалую позировала, обнимаясь со звездами, богатеями и чинушами, и вкручивала им (и, соответственно, зрителям) заветные чаяния: о необходимости скорейшего допущения женщин в проект переброски северных рек на юг, в курортные зоны, и подключении их (не водных артерий и не курортных областей, а подруг-баядерок) к международным переговорам касательно экстрадиции пойманных за границей жуликов — с тем, чтобы нечестивцы давали отступные на лапу не только мужчинам-преследователям, но и оберегающим домашние очаги домохозяйкам. (За проявленную заботу солидарные женщины, согласно расчетам клуши, должны были поддержать ее партию на выборах). Парный конферанс вертопраха и ветреницы (и подобострастные реплики угождающих им подлиз) сплетались в завораживающую словесную какофонию, причастные и деепричастные обороты повисали в воздухе, взблескивая нарядными елочными украшениями, занавешивали сознание мишурой, а то и отделяли от смысла произносимого — тяжелой гардиной, каркас сквозного сладкозвучия скрипел и прогибался, но выдерживал, дальнейшее нанизывание велеречивых надругательств над речью — окончательно запутывало, сбивало с толка замороченного зрителя. Млея от собственных лихих пассов и выкрутас, транспортник и нимфеточница иногда не позволял присутствующим произнести ни звуки и шушукались, миловались или концертировали без помех часами. Никто не смел их перебить, приглашенные приходились им по сути подчиненными…

Особенностью и принципом селекционной деятельности Гондольского и Свободина была методика вовлечения в витринную показуху — представителей самых разных социальных слоев, чем достигалось необычайно широкое участие в профанации всех без исключения возрастных групп и кастовых сегментов. Диаспора, удовлетворенная наличием на экране своего делегата, мнила: ее интересы учтены и соблюдены, то есть полномочно воплощаются, поэтому становилась горячей споднижницей творимой вакханалии. Одним из выдернутых с тощего солончака народного быта и пересаженным на тучное поле тележнивья плодородным колосом, сразу пустившим корни и без проволочек прижившимся, стал врач-травматолог Левон Захер, подвернувшийся Гондольскому после драки на ипподроме, в которой мой жемчужный поводырь огреб вывих предплечья и многочисленные ушибы. С подозрением на трещину в голеностопе он был доставлен в ближайший медицинский стационар, где, непосредственно в момент наложения шины произошло его знакомство с эскулапом, сразу потрафившим пострадавшему виртуальщику хамским обхождением и распущенной внешностью. Костоправ пришелся ко двору и свободинскому семейству и вскоре получил в безраздельную аренду передачу «Лечение: за и против», которую повел, восседая в ржавом гинекологическом кресле и обрядившись в замызганный салатного цвета халат и несвежую шапочку с кокардой-крестом. Вместо рассусоливаний о лекарствах и закаливании, эскулап травил бородатые анекдоты и замшелые байки. Его рецепт: «минута смеха продлевает жизнь на тыщу лет и заменяет стакан сметаны» был принят на «ура!» долболобами-зрителями и вскинут на щит лудильщиками телекарнавала. Драматической стороны бытия, согласно версии этих шпрехшталмейстеров, не существовало, она, по умолчанию, была ими упразднена, ампутирована, исключена из системы консолидированного околпачивания. Основополагающим и незыблемым постулатом оставался нарочитый показ-навязывание — наперекор несчастьям и бедам, сыплющимся на страну — веселящихся, счастливых и беззаботных харь. Проливалась кровь, шахтеры задыхались в шкерах, ребятишки целой школы оказывались в заложниках, а экран упрямо демонстрировал ржущих, острящих, щерящихся, выдрючивающихся — рот до ушей — ряженых. Кредо: какие бы ужасы ни происходили, а проблемы ни обрушивались — хохотать! — находило оправдание в безупречно гуманной мотивировке: «в жизни мало радости». Вот организаторы общенационального досуга и спешили подарить приникшим к многопрограммному «магическому кристаллу» олухам — праздник, бесконечную расслабуху и передышку. Количество серьеза урезали, зато множились развлекательные и скоморошьи ассамблеи. Коверные всех мастей реготали, предваряя репортажи о терактах, подъялдыкивали и разыгрывали друг друга, сдабривая сообщения о природных и авиационных катастрофах, ухохатывались до колик, комментируя сводки военных потерь, отпускали сальности и двусмысленности, если речь заходила об угрозе эпидемий…

Заболел тесть, по просьбе жены я хотел определить его в профильный госпиталь, но Гондольский и камарилья настояли: следует везти старика к коновалу-хохмачу. Профессиональная этика-де требует обращения именно к нему.

Навещая обреченного доверившегося мне обжору, на глазах худевшего и напрочь потерявшего аппетит, я казнил себя за допущенную слабость. Разве способен был помочь хоть кому-нибудь лекарь пройдоха? Что мог прохвост — кроме как зубоскалить и балагурить? Какое радикальное средство исцеления в силах был отыскать и предложить? Для блезира он корчил задумчивую мину, а сам по инерции продолжал духариться и ждал: рассмеюсь вместе с ним, обижался, если не реагировал и не откликался на его приколы и примочки. Накануне смерти тесть сказал: стало лучше. И даже похлебал щей. Позволив прохиндею расхвастаться: он спас члена моей семьи. Но я-то понимал: непрооперированный пищевод распался, еда проваливается в гнилостную пустоту. На похоронах мошенник прыскал в кулачок, на поминках произносил сомнительной задушевности тосты… Ему внимали, затаив дыхание и благоговейно… Спешили записаться к дутому авторитету на прием. Рвались на консультацию к прощелыге, поскольку были убеждены: телеэкран рекомендует и демонстрирует достойных, лучших из лучших.

Вскоре врач-убийца возглавил предназначенный мне «Миг правды». Спора нет, он годился для этой роли как никто. В хирургическую операционную, откуда транслировалась передача (ведь Искатель Истины анатомировал действительность!), залучал тузов, помогавших ему с защитой диссертации, а также представителей многочисленных статистических контор. Ох и врали, ох и пудрили мозговые канавки, ох и вешали лапшу его сообщники! Все под стать ведущему, заявлявшему, что его отец, матрос с затонувшей подводной лодки, завещал сыну всегда гуторить правду и только правду. Ударяя кулаком в гулкую, как набат, обтянутую тельняшкой грудь, фанфарон клялся честью и здоровьем матери (умершей десять лет назад), что не лгал и не грешил ни на йоту и никогда — и снова врал, паясничал, оставаясь при этом наигранно взволнованным. Расщедривался порой (коли речь шла об утопшем папаньке) пустить горькую слезу. Отец его был жив-здоров и слал сыну письма и фляги самогона из жаркой ставропольской станицы, где безвыездно провел свой век, работая комбайнером. Слушая небылицы, я не удивлялся, что рейтинг фальшака растет по дням и по часам и переваливает за тысячу процентов — очередная наглая издевка над здравым смыслом, торжество бахвальства и безалаберщины, результат усилий большого коллектива единомышленников, но прежде всего, конечно, итог стараний псевдодоктора. Такой была добытая им Истина, истина в последней инстанции, истина, с которой не поспоришь. Неудивительно, передача вскоре была переименована, ей нашли более подходящее и емкое обозначение: «Мир правды».