Генералиссимус Суворов - Раковский Леонтий Иосифович

Кое-где кучками стояли и взрослые, смотрели на русские полки.

– Теперь уж попривыкли к нам, не боятся, - усмехнулся Башилов.

Он только что вернулся в полк после ранения. Голова еще была завязана, каска сидела на самой макушке.

– Ты сам не хуже их боялся бы, ежели бы тебе столь набрехали, буркнул седой капрал Воронов.

– Тебя, брат, не было, - оживленно заговорил Зыбин. - Мы еще на той стороне Вислы стояли, как к нам в лагерь старый поляк зашел.

– Ну и что же?

– Пришел и говорит: вижу, что вы такие же люди, как и мы. А нам, говорит, наши паны да ксендзы сказывали, будто вы и на людей не похожи. И что все вы не из Москвы, не из Витебщины аль Киевщины, а из Сибири. И людей, особливо детей, жаривши, едите…

Смеху-то, - скалил зубы говорливый Лешка Зыбин. - И вот потому, говорит, на всех нас такой страх нагнали. Мы все "утекли до лясу". А как прошли ваши войска, вернулись мы, говорит, до дому, видим - все в доме целехонько. Даже глечик - это по-ихнему кувшин - с водой как стоял на лавке, так и стоит. Теперь, говорит, знаю: сбрехали паны да ксендзы. Они нас только дурачат да сами грабят…

– Вольно ж собаке и на владыку лаять, - согласился Башилов.

– Капитан Лосев велел поднесть старику стаканчик вина. Мы его накормили щами да кашей.

– Отчего это наш капитан такой невеселый ходит? - спросил Башилов. Аль нездоров?

– Заскучал наш капитан, - ответил Зыбин.

– А не хвастай, не говори пустого! - вмешался Воронов.

– Что ж он такое и кому говорил?

– Денщик сказывал, как-то в компании расхвастался: мне, мол, за Мачинскую баталию еще полагается, мне за то да мне за это…

– Верно, он при Мачине, да и при Бресте, и при этой самой Кобылке храбро себя держал. Не знаю, как тут, под Варшавой, меня ведь не было, сказал Башилов.

– В штурме первым по лестнице на вал взошел. Он храбрый, это точно, подтвердил Огнев.

– Так скучать-то чего?

– А того, что батюшка наш Лександра Васильич к награде его, слышно, не представил - он хвастунишек не жалует. Да и таких, которые языком любят чесать, - глянул на Зыбина Воронов, явно относя последние слова на его счет.- Хвастать не косить - спина не болить! Вот и будет капитан теперь помнить…

– Скоро ль обедня отойдет? - перевел разговор Огнев. - Мороз потаскивает.

– Сегодня Александра Васильич долго поучение говорить не станет, заметил Зыбин, - сразу с "больницы" начнет: "Солдат - дорог. Береги здоровье…" А потом: "Ученье - свет", и конец: "Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры, какой восторг!" Дельно это у него придумано!…

Суворов возвращался с обедни веселым. Сегодня думал говорить свое обычное поучение войскам коротко, в полчаса, а проговорил полтора. И всему причиной - репнинские полки.

Едва начал Александр Васильевич говорить, как увидел: в Ряжском полку скривился господин полковник, недовольно поджал губы и Азовский. Понял, сразу же прочел их мысли:

"Опять поучение? И чего? Такой холод, а он…"

"Да, да, опять! Николай Васильевич Репнин, конечно, ничем таким не утруждали. К морозу не приучали. Неженки! Вот мне шестьдесят четыре года, а я стою в одном мундире, без перчаток - и хоть бы что. Солдат ко всему должен привыкнуть! Солдат и в мирное время - на войне!"

И сразу же мысль - проучить.

"Мои чудо богатыри - привыкшие, выстоят. А вам - впредь наука!"

И после "больницы" Александр Васильевич начал все свое поучение с самого начала.

"Каблуки сомкнуты. Подколенки стянуты. Солдат стоит стрелкой: четвертого вижу, пятого не вижу…"

Он улыбнулся, вспомнив, с какими лицами встретили промерзшие, закоченевшие офицеры репнинских полков эти заключительные слова его поучения:

"Вот, братцы, воинское обучение! Господа офицеры! Какой восторг!"

III

До утра было еще далеко, но в камердинерской уже не спали. Прошка, взлохмаченный и хмурый, сидел на полу возле таза, в котором обычно целую ночь горела свеча. Насупив брови, Прошка оправлял нагоревшую свечу. Был мрачен и зол

Повар Мишка, курносый, толстощекий, с жиденькими чернявыми усиками, лежал на тюфяке, глядел на Прошку.

Сзади за ним, у стены, виднелась курчавая седая голова и такая же седая бороденка фельдшера Наума. Фельдшер безмятежно храпел: в ближайшее время ему никакого дела не предвиделось.

– Совсем одурел старый,- сонным голосом говорил Прошка. - И без того спит мало, а ноне вовсе сна лишился: ждет. И только об нем, об этом, прости господи, жезле у него разговору… Ходит, в окна глядит - не едут ли. И знай посылает; выдь на крылец гляди. А чего теперь увидишь: темень, ночь. Ему нипочем - спал человек аль нет. Замучил.

– Так вы же, Прохор Иваныч, с вечеру хорошо дрыхли, - улыбнулся повар.

– Чую, где ночую, да не знаю, где сплю? - вопросительно глянул на него Прошка, подымаясь с полу.

– Нет, правда. Почитай, от самого обеду спали… Можно выспаться.

– Тоже скажешь: выспался. - Прошка смерил повара презрительным взглядом. - Эх ты, кастрюля! Мало ли когда что было. Да я и в позапрошлом годе спал, так и это считать? Сколь ни спать, а и завтра не миновать. Много ты понимаешь, поварешка? Я ежели и сплю, то у меня сон, коли на то пошло, соловьиный…

Он подошел к своему тюфяку, лежавшему на лавке, повалился на него и тут же захрапел.

– Соловьиный, - залился беззвучным смехом толстощекий повар. - Ой, чудак! Соловьиный! Да у тебя, брат, медвежий, а не соловьиный сон. Ишь, спит. Теперь его никакой пушкой не пробьешь!

В комнате, которая служила и спальней и кабинетом, было жарко натоплено. Суворов в одном белье и туфлях быстро ходил из угла в угол, думал.

Иногда останавливался, прислушиваясь: не звенят ли за окном бубенцы? Нетерпеливо заглядывал в окна. Но при свете двух свечей, горевших на столе, виднелись сквозь стекла только голые кусты сирени, росшие у дома.

Почему-то припомнилась такая же, почти бессонная, ночь в Яссах, после Измаила, когда приехал к Потемкину.

– Великий человек и человек великий, - повторил он свой стародавний каламбур о Потемкине.

Жил, властвовал и умер. Умер вскоре после взятия Измаила Суворовым.

Бесспорно, для русской армии Потемкин сделал много.

Он так же, как Румянцев и Суворов, добивался улучшения в обмундировании, вооружении. Он понимал никчемность всех этих солдатских буклей, косичек, петличек и пряжек. Это он сказал:

– Если б можно было счесть, сколько выдано в полках за щегольство палок и сколько храбрых душ пошло от сего на тот свет.

В этом Потемкин - великий человек. Но в делах человеческих он был только человек великий. Великий ростом. Завистливый, непостоянный.

Если бы он был жив, что сделал бы сейчас? Неужели и теперь противился бы тому, чтобы императрица пожаловала Суворову фельдмаршальство?

Вот он, долгожданный день!

После стольких лет унижения Суворов наконец - фельдмаршал.

Военная карьера Суворова развивалась туго. Все приходилось брать с бою, не так, как другим, к примеру, Репнину. Репнин в 28 лет был уже генерал-майором.

Как он надменен, Николай Васильевич Репнин! Отвратительно повелителен и без малейшей приятности. Еще так недавно, месяц назад, он придирался к Суворову, норовил приказывать, а теперь придется самому сноситься с фельдмаршалом Суворовым рапортами.

Суворов потер от удовольствия руки и вполголоса запел:

– Тебе бога хвалим…

И так за пением не приметил, как в самом деле под окном зазвенели бубенцы. Рванулся к двери.

– Прошка! Приехали!

Не дожидаясь мешковатого Прошки, сам, как был неодетый, так и проскочил через камердинерскую в сени, на крыльцо. Распахнул дверь.

У самого крыльца, мотая головами, стояла тройка лошадей. Шелестели бубенчики, говорили люди.

– Да скоро ли ты? - не выдержал, окликнул племянника Суворов.

– Иду, дяденька!