Пятая Французская Республика - Nicholas Atkin

пожизненного заключения в апреле 1998 года, но ухудшение здоровья заставило его выйти из тюрьмы, и в апелляционном суде его адвокатам удалось оспорить приговор, утверждая, что он действительно был простым бюрократом.

Судебные процессы над государственными служащими, а также разоблачения вишистского прошлого Миттерана глубоко взбудоражили общественное мнение, и здесь, возможно, кроется еще одна причина, по которой французы перебирают в памяти свое коллективное прошлое. Как предположил Пакстон, с отказом от голлистского мифа о "нации сопротивленцев" стало невозможно утверждать, что Франция была победителем во Второй мировой войне.46 Это был нежелательный вывод, сделанный в 1980-е годы, когда нация, столкнувшаяся с дальнейшей европейской интеграцией, испытывала "острую тревогу" по поводу своей национальной идентичности. Поэтому вполне естественно, что она должна была вернуться к своему прошлому, в частности к "темным годам", когда так много традиций страны было на параде. Однако есть и те, кто утверждает, что подобная фиксация - это способ избежать подлинной конфронтации с историей. По их мнению, слишком легко свалить грехи нации на таких людей, как Тувье, Папон и Легуай. Возможно, в этом есть что-то от аргументации, поскольку концентрация на Виши позволила французам избежать другого болезненного наследия - алжирской войны. Может быть, именно сейчас, когда процесс над Папоном закончился, а другие серебристоволосые обвиняемые, скорее всего, не попадут на скамью подсудимых, Франция сможет найти в себе силы отойти от Виши и примириться с происходящим в Северной Африке.

Раса и ультраправые

Понимание того, почему расовый вопрос стал доминировать в годы правления Миттерана, требует еще одного исследования французского прошлого. Будучи родиной Декларации прав человека и гражданина, Франция также стала местом зарождения современного национализма. В этом документе провозглашалось, что суверенитет нации принадлежит ее народу, который уже не подданный, подчиняющийся воле короны, а гражданин. Таким образом, чтобы стать французом, необходимо было стать гражданином, что означало принятие революционных идеалов свободы, равенства и братства. Теоретически мантию гражданства мог получить любой человек, независимо от его социального статуса, расовой принадлежности и географического происхождения, хотя революционеры не стремились включать в это число женщин. Именно на этой основе революция убедила себя в том, что, начав в 1792 году завоевательные войны, превратив далекие части Европы в кусочки Франции, она распространяет просвещение. Парадоксально, но французские военные успехи в немецких землях, в частности, послужили толчком к формированию другого типа национальной идентичности, вращающейся вокруг мистических представлений о крови и земле. Подобные немецкие представления об идентичности так и не получили широкого распространения во Франции XIX века, равно как и революционные концепции гражданства. Иностранцам было несложно стать "французами" и пользоваться теми же правами, что и все остальные.

Все изменилось при Третьей республике. Вдохновленный позитивистскими представлениями о прогрессе, этот режим стремился создать современную нацию, технологически развитую, гордящуюся своими достижениями, устремленную вперед и желающую защитить себя от иностранных посягательств - страх, особенно острый после поражения от пруссаков в 1870 году. Соответственно, снова была сделана большая ставка на производство граждан, процесс, который Эжен Вебер назвал превращением "крестьян во французов". В этой обстановке школа, рабочее место и армия стали средством привития французских ценностей, а принятие этих ценностей означало обретение нации. Ассимиляция была главным словом, которое легло в основу первого французского Кодекса гражданства 1889 года. Ожидалось, что пришедшие извне общины, например, русские евреи, спасавшиеся от царских погромов и нашедшие убежище в Париже, будут соблюдать французские традиции и исповедовать свои религиозные и этнические традиции в частном порядке. Таким образом, иммигранты могли со временем стать французами и избежать некоторых карательных законодательных мер, в основном касающихся налогов и места жительства, которые были введены для того, чтобы отдать предпочтение французским гражданам перед иностранцами.

В этом контексте Франция приобрела заслуженную репутацию страны, гостеприимно принимающей всевозможных иммигрантов. В 1920-х годах она принимала белых русских, спасавшихся от большевистских эксцессов, а также огромный приток выходцев из Южной Европы и Северной Африки, которые, как надеялись, восполнят недостаток рабочей силы, вызванный демографическим спадом и потерями в Первой мировой войне; а перед 1939 годом тысячи испанских республиканцев, спасавшихся от Франко, пробирались через Пиренеи. Как показала Вики Карон, это не означает, что Франция была свободна от ксенофобии.47 Она особенно усилилась в годы депрессии, когда алжирцев, португальцев, испанцев и итальянцев обвиняли в краже французских рабочих мест, а эпизод с Виши удручающе показал, как биологический расизм, очень похожий на нацистский, закрепился среди элементов ультраправых. После войны Франция приняла новый приток иммигрантов, в основном из Южной Европы. Под контролем недавно созданного Национального управления по иммиграции (ONI) эти экономические мигранты внесли весомый вклад в trente glorieuses. Когда золотые годы подошли к концу, где-то в начале 1970-х годов, французские рабочие снова стали опасаться за свои рабочие места. В ответ Жискар ввел жесткие ограничения на иммиграцию из стран, не входящих в ЕЭС, и даже запретил воссоединение семей. Были быстро разработаны пакеты репатриации, предлагавшие деньги тем, кто возвращался в страну своего рождения.

Несмотря на это законодательство, постоянный поток иммиграции, как легальной, так и нелегальной, продолжался, в основном из бывших колоний Магриба: Туниса, Марокко и Алжира. Франция также приняла большое количество политических беженцев, бежавших из охваченных войной африканских государств, а также вьетнамских лодочников, и, наконец, разрешила родственникам прежних иммигрантов воссоединиться со своими семьями во Франции. Таким образом, с 1946 по 1990 год число иммигрантов во Франции более или менее удвоилось. Ссылаясь на статистику Высшего совета по интеграции, Кэти Ллойд сообщает, что в начале Четвертой республики во Франции насчитывалось 1,74 миллиона иммигрантов, а к 1990 году - 4,16 миллиона, хотя их доля в общей численности населения практически не изменилась с 1931 года и составляла от шести до восьми процентов48. Среди этих этнических групп самыми многочисленными были португальцы (649 000), за ними следовали алжирцы (614 000) и марокканцы (572 000), численность которых пополнялась за счет второго и третьего поколений, детей и внуков, родившихся у первого поколения североафриканских переселенцев. Наконец, считает Ллойд, мы не должны забывать о 340 000 выходцев из ДОМ-ТОМС, живущих сейчас на территории метрополии, хотя формально они не считаются иммигрантами, поскольку имеют французское гражданство.

Присутствие большого количества иммигрантов, особенно африканцев, неизбежно порождало народные волнения, особенно в годы экономического спада 1980-х годов, когда в нескольких крупных городах произошли беспорядки между белой и небелой молодежью. Привычным рефреном было то, что приезжие крадут рабочие места у французов, хотя их всегда увольняли первыми, когда ситуация становилась тяжелой, и уровень безработицы был гораздо выше, чем у других групп населения. Более того, африканцев, особенно из