По звёздам Пса - Питер Хеллер

скрещенные руки и его ухмылка снова стала прямой несмеющейся и я понял что разговор закончился и что я скорее всего больше не должен так называть его.

Я начал заливать мои баки до упора. Я передвинул алюминиевую лестницу вокруг носа, проскрежетал ее по бетонке к левому крылу и влез на нее с тяжелым шлангом и оконечником на моем плече. Щелк щелк щелк, закрутились цифры, топливо забурлило и зашипело достигнув заправочного отверстия. Семнадцать запятая три десятых галлонов. Даже сейчас после всего что произошло я все равно немного становлюсь довольным от бесплатного бензина. Бесплатного пока. Солнце было в двух пальцах над возвышенностями на востоке, два пальца на вытянутой руке что означало полчаса что означало почти шесть часов. Тринадцать сотен Зулу. Гринвичского времени. Гринвич. Где-то в Англии. Дом Всех Часов. Центр Овремененной Вселенной. Когда то был. Никто более не следит за этим так уж мне кажется.

Когда умер Дядя Пит от похоже цирроза печени убыстренного раком и он знал ему оставалось несколько месяцев он занялся тем что по моему мнению было совсем не в его характере: он провел свои дни в летнем домике за приведением в порядок своих фотослайдов. Своей огромной коллеции цветных позитивов. Он рос занимаясь этим и все время снимал лишь на слайды которые как говорил он были гораздо ярче и четче обычной пленки. Он положил желтые картонные коробки, белые и голубые пластиковые, каждую с роликом, в стопку высотой около фута по всему своему кухонному столу. В частые приступы боли, в свете небольшого окошка днем и от лампы вечером, он открывал их лишь один ролик по очереди, каждую фотографию вставлял в рамку и в прозрачный лист кляссера. Он маркировал их тонким фломастером: на слайде он писал номер кляссера/номер слайда, на странице он писал то же самое плюс время фотографирования и два-три слова описания: Рыбалка Флорида. Кроме кляссеров, каждый содержал до пяти лет в зависимости как успешно он занимался в то время камерой, у него был еще один наборный трехкольцовый журнал-байндер с линованной бумагой внутри. Там были более пространные описания, заметки об отдельных фотографиях особо запечатленных в его памяти. Я был у него в то время однажды. Пока он каталогизировал, я пилил и щепил дрова для долгой зимы которую знали мы оба ему не увидеть. Три огромных навала дров клена бука ясеня желтой березы, срубленных на его лесной территории у невысокого холма, распиленные и выставленные друг на дружке вдоль парадной стороны веранды и вокруг дома, и вся ситуация - я работал пока он был внутри - ужасно смущала его. Сначала я подумал он немножко двинулся головой. Ведь он мог бы просто сидеть на своей небольшой веранде следить за вермонтской весной превращающейся в бунтующую зелень и за знойным летом в последний раз своей жизни, наблюдать за крапивниками и жаворонками и совами в их лирическом соревновании за пару и выведении птенцов, за листьями и воздухом. Чтобы его покусали черные мухи, гнус, потом комары, в самые последние удивительные вечера. Почему он не сидел снаружи в своем кресле-качалке? Ковыряясь на своей разбитой гитаре?

Но однажды я лежал в моей старой кровати у широко открытого окна слушая крики совы она хотела напугать меня женскими воплями а я только становился счастливее - горький плач недостижимой красоты и великой потери - и тут до меня дошло: это же очевидно что он проживал свою жизнь. Именно. Слайд за слайдом, фотография за фотографией. Он набирался воспоминаниями словно строил стену от пожара и его маленькие коробки слайдов были его кирпичами.

Стоя на лестнице мягким утром, слушая последний всос топливного бурления в топливный бак крыла и вымеряя время по солнцу. Что-то из этого заставило меня вспомнить о Дяде Пите и его альбомах как наклонялся над столом в полусумраке дома который пах смолой и древесным дымом и кофе. Как наклонялся бы человек против непрекращающегося ветра. Приводя вещи в порядок который уже был не нужен за исключением последнего оплота перед разрушением. Против мрака всеобщей потери.

Ну. Я не собирался считать часы. У меня был самолет полный топлива и хорошая погода и я собирался взлететь и податься на запад и посмотреть как далеко я смог бы добраться. Я закручивал крышку бака когда я услышал шарканье ног и увидел Бангли идущего ко мне. У него была корзина в руке.

Я усмехнулся. Как из старой железнодорожной песни. Пит пел ее. Мать у Джонни принесла ему корзину/ Она сказала дорогой мой сын/ Осторожней будь в своей дороге/ Жизнь теряют те кто ищут лучших времен...

Это не пирог, сказал он.

Я усмехнулся. Вставил панель над топливной крышкой и спустился вниз.

Он дал мне корзину, повернулся к лестнице и выщелкнул застежки удерживающие выдвижные ступени и от этого лестница сложилась и он понес ее к насосу. Внутри корзины лежали шесть гранат.

Не знаю почему раньше о них не подумал, сказал он. Работал над гранатометом и вот вспомнил.

Они лежали внутри как яйца в гнезде. Яйцо Смерти. Нечто такое я прочел в какой-то сказке только не вспомню в какой.

Сколько магов у тебя для винтовки?

Четыре. Больших.

Он кивнул.

Взял ручной насос?

Он имел в виду насос с длинным носиком я бы мог использовать с любым бензохранилищем подземным каким-угодно. Кроме дополнительного топлива тридцать футов шланга были моим самым тяжелым грузом. Я кивнул.

Что делать будешь когда бензин закончится?

Сяду.

Он кивнул. Он взглянул на Зверушку, на горы. Руки в карманах. Он смотрел на запад в легком бризе, и он сказал

Ты был хорошим партнером Хиг. Иногда немного наивным.

О-о *****. Моя грудь сжалась и показалось что я... Ну.

Как настоящая семья сказал он

Я стоял там вросший в бетонку.

Я нелегкий человек. Только те кто смогли быть со мной были моя жена и сын. И ты. Большой Хиг.

Мне кажется у меня открылся рот. Я заморгал глядя на него.