Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус

Никакой силы в них не было на самом деле, была игра в силу, игра на грани пародии. Я это знал, потому что вырос во дворе, где хулиганы в одночасье становились бандитами. И они все были трусы, актеришки. Единственное, что в них было страшного — внутренний беспредел. Один раз убил человека, другой раз, и дальше он — хозяин жизни. Потому что пути назад нет.

Черта перейдена. Это такое последнее изгойство, которое порождает чувство превосходства над другими: вам чего-то нельзя, а мне уже все можно.

— И эти люди были пионерами свободного рынка...

— Эти люди устлали путь к рынку своими трупами... Нет, они были еще ненастоящие. Все в них было фальшиво, начиная от цепей, которыми они были увешаны... И даже деньги их были не настоящими, потому что они превращались в прах при любом колебании в той сейсмически опасной зоне, каковой в 1990-е была вся наша страна. Глупые куклы, которые поверили в свое всевластие и погибли в большинстве своем. Девяностые кончились, когда пришли настоящие деньги, а с ними настоящие бандиты, на бандитов нисколько не похожие. Началась другая история — более циничная, более жесткая.

— Что для вас было главным событием 1990-х?

— Наверное, многие скажут, что путч 1991 года. Но не для меня. Я живу на Кутузовском проспекте, и поэтому танки увидел ранним утром. Включил телевизор и увидел балет «Лебединое озеро». Включил радио, там через слово звучала странная аббревиатура: ГКЧП. У меня в тот день была съемка. Когда вечером вернулся, вокруг Белого дома уже стояли толпы. Женщина, которая ждала меня, сказала: «Ты не можешь туда не пойти. Если не пойдешь, тебе всю жизнь будет стыдно». Я взял машину, ее, поехал туда и простоял там до шести утра. Потом сказал «до свидания», уехал на съемку и больше туда не возвращался. Никаких иллюзий не было тогда, никаких разочарований не было потом. Я знал, что это игра, дешевый спектакль. О мальчиках, которые бросались на броневики, я ничего не говорю. Я такой же был мальчик когда-то...

— Теперь вы думаете, что не надо было стоять там до шести утра?

— Надо было. Пойти туда значило быть дураком, но не пойти — чем-то похуже гораздо. Я там был сам по себе, чтобы, как сказала все та же женщина, потом не было стыдно.

— Почему же стыдно, если это был дешевый спектакль?

— Слушайте, я прожил здесь долгую жизнь, в этой стране... Один из главных уроков, который мне преподала советская власть, — поступать в соответствии с тем законом, который существует внутри тебя. На каждый ее чих не наздравствуешься.

— Вы и теперь так считаете?

— Мне всегда было очевидно, что дело не в этой бредовой, преступной системе, дело в людях, лишенных чувства собственного достоинства, уважения к себе. Страх перед свободой сильнее, чем страх перед репрессиями и бедностью. Нежелание и неумение распоряжаться собственной судьбой по своему усмотрению, делать выбор, совершать поступки. Поколение моих родителей прожило жизнь в аду и страхе, так же как и мое поколение, и поколение тех, кто пришел за нами. И вдруг страх исчез, но вот ад остался. Потому что он был внутри людей, и никакими реформами его нельзя было отменить.

— Какой след, по вашему, оставят 1990-е годы в культуре?

— Какой след или что останется как их знак и символ? Это разные вещи. Потому что знаком и символом в нашей культуре останется, например, Зураб Церетели. Агрессивный, самодовольный, всепобеждающий кич.

— А если, шут с ними, не знак и не символ?

— В кино — «Астенический синдром», «Чувствительный милиционер», «Три истории» Муратовой. «Дни затмения» Сокурова. «Зеркало для героя» Хотиненко. «Нога» Никиты Тягунова.

— А ведь принято думать, что для кино это десятилетие было потерянным.

— Не знаю, кем это принято. И, по меньшей мере, для нашего кино не более, чем для мирового. Кто в 1990-е в мировом кино был ключевой фигурой и остался таковой в нынешнее время? Ларс фон Триер. Феноменально талантливый циник. Он ровно тáк говорит о добре и зле, как могут говорить люди, которым эти понятия совершенно безразличны и по сути неведомы. Поэтому он говорит схемами. В его фильмах материя времени не запечатлена. Как, например, в фильмах Линча, которому не нужны схемы и формулы, потому что духом 1990-х, сутью 1990-х у него пропитан каждый кадр.

— Этот уровень вы, кажется, оцениваете невысоко...

— Понимаете, я бы, возможно, предъявил 1990-м годам гораздо более суровый счет, если бы не видел, что пришло им на смену. Тогда мы все были в эпицентре землетрясения — такое немногим поколениям выпадает на долю. Баллы запредельные. В один день делались состояния, исчисляемые баснословными суммами, и в один же день они обращались в прах. По карьерной лестнице в считанные минуты взлетали на небоскребную высоту и так же стремительно скатывались оттуда на самое дно. Образ жизни, характеры людей, их внешний вид менялись, как в калейдоскопе: сегодня безликий обыватель, завтра рисковый воротила, послезавтра хозяин жизни. И все то же самое в обратной последовательности. В сущности, время было хорошо тем, что у каждого был свой шанс и свой выбор: занять оборону, перейти в наступление, сдаться на милость, настаивать на своем, присоединиться к чужому... В чем еще не откажешь 1990-м — в яркости красок, в предельной выразительности проявлений. Если уж тогда были аферисты, так это были аферисты, мажоры так мажоры, воры так воры, труженики так труженики. А теперь не отличишь ни бандита, ни чиновника, ни художника, ни директора торговой сети: все в костюмах, все при галстуках, все читают «Код да Винчи» и хрустят в кинотеатре попкорном. Все менеджеры. Вот это уже приобретение нового времени и это уровень современного миропонимания. Не только в нашей стране, не только в нашей.

Павел Кузнецов

философ, писатель

*1956

Русский лес в конце столетия

СОФИЯ

Псковская губерния, Северо-Запад, медвежий угол недалеко от