История Льва - Микита Франко

class="p">Оставив цветы и венки у креста, люди начали расходиться, и Лёва остался у могилы один.

Борясь с головокружением и противной липкой дурнотой, он присел на корточки, затем – опустился на колени, а когда и это не помогло – лёг, вытянувшись рядом со свежим холмом. Земля была прохладной, будто бы влажной, и Лёве становилось легче от её соприкосновения с лицом. Ему было очень плохо, но совсем не страшно, и даже не стыдно – вот так лежать посреди кладбища. Он думал, что, может быть, сейчас умрёт, и это хорошо – ему хотелось бы умереть. Ещё ему хотелось поверить, что существует загробная жизнь, в которой он встретится с Юрой, если умрёт прямо сейчас, но это казалось слишком сказочным, как детская история для малышей, поэтому о таком мечтать не получалось, и Лёва просто мечтал о смерти – о смерти, как прекращении боли.

Повернувшись на бок, к могиле, Лёва запустил пальцы в свежую землю и закрыл глаза, представляя, что это никакая не земля, а Юрина ладонь, что они снова переплетают руки, как тогда, утром. С закрытыми глазами, в тёмном пространстве собственного сознания, ему отдаленно мерещилось Юрино лицо, и Лёва пытался у него спросить, зачем он это сделал, а Юра, сначала такой размытый и будто бы схематичный, молчал, хитро улыбаясь (прямо как на своей могильной фотографии), а потом, совсем неожиданно, превратился в почти реального, почти ощутимого физически, и мягко сказал Лёве: «Ты что, с ума сошёл? Я бы этого никогда не сделал». И тогда Лёва спросил, как же он тогда умер, а Юра ответил очень серьёзно: «А я не умер. Они меня зарыли. Живого». Сказав это, он начал целовать Лёву в губы, страстно и жарко, как ночью, но вместо горячей сладости на губах Лёва чувствовал землю, а в груди, вместо радостного замирания, леденящий ужас. Разорвав поцелуй, Юра попросил: «Спаси меня, Лёва. Вытащи меня. Мне здесь страшно».

Лёва распахнул глаза, обнаружил себя лежащим у холма и, перевернувшись на колени, начал разрывать могилу руками: земля противно забивалась под ногти, но он, не обращая внимания, рыл, как дикий зверь лапами.

- Я щас, Юр. Я щас, - лихорадочно повторял он при этом.

Он был уверен, что гроб закопан очень глубоко, он помнил яму – не меньше двух метров, но едва он раскидал по сторонам землю от холма, как показался деревянный ящик. Лёва потянул его на себя, и тот легко поддался, словно гроб и сам Юра ничего не весили. Из ящика доносился нервный, требовательный стук, и глухой Юрин голос умолял открыть. Лёва успокаивал его, что он уже здесь, что сейчас откроет, но никак не мог справиться с металлическими задвижками, что бы он ни делал – они не поддавались. Тогда Лёва потянул крышку на себя, ломая ногти о щель между крышкой и гробом, но и так не получалось: у него не хватало сил. А Юра бился внутри, умоляя о спасении.

Лёва вздрогнул, снова открыл глаза и понял, что всё это время не копал землю, что он проснулся не по-настоящему и не спасал Юру, и, перевернувшись, опять начал разгребать холм руками. Его трясло, колотило, он боялся, что всё снова не по-настоящему, что это бесконечный сон, не имеющий конца. Его душили тревожные мысли: «А что если гроб зарыт глубоко? Там было два метра, там было два метра, там было два метра…».

Он плакал и продолжал копать, уже понимая, что никогда не сможет разрыть могилу руками, что ему его не спасти: холм заканчивался, а ящик так и не появлялся, надо рыть вглубь, где земля плотно утрамбована, и в ней утрамбован Юра, а он живой, и Лёва точно знает, что он живой, он бы никогда так не сделал, он бы никогда так не…

Чьи-то руки сдёргивают его с могилы и прижимают к себе, к большой широкой груди. Руки сильные и пахнут железом, а жесткая ткань рубашки – табаком и одеколоном.

- Тихо, тихо, - произносит низкий голос над его ухом.

Такой знакомый голос. Лёва дёргается в чужих руках, задирает голову.

- Папа?

- Успокойся, - не просит, а почти приказывает отец.

- Он живой! – сообщает ему Лёва, надеясь, что вместе они справятся быстрее. Отец ведь гораздо сильнее!

- Не живой.

- Они зарыли его живым!

- Нет, Лев. Успокойся.

От металлической уверенности в тоне отца Лёва действительно начинает успокаиваться. Родители выводят его с кладбища, усаживают в их старый москвич: мама садится назад, вместе с Лёвой и укладывает его к себе на колени. Ещё несколько раз он лихорадочно вскидывается и начинает спрашивать, уверены ли они, что Юра умер, и услышав: «Да, да, уверены» на какое-то время затихает.

Мама держит ладонь на его лбу и негромко сообщает отцу:

- Он весь горит. Вези в больницу.

Отец что-то ворчит в ответ, но сворачивает на другую улицу.

 

Лёва и ____ [16-17]

Первые два дня в больнице Лёва не запомнил: он то просыпался, то снова впадал в поверхностное дремотное состояние, через которое улавливал фрагменты происходящего вокруг: больничная палата, два мальчика на соседних койках – младше, чем он, может быть, как Пелагея, мамино лицо, она держала руку у него на лбу, кто-то менял стаканы с водой на прикроватной тумбочке, и Лёва, просыпаясь, жадно пил, прежде чем снова провалиться в разорванные черно-белые сны. В этих снах он ходил за Юрой по бесконечному лабиринту в тщетных попытках догнать: иногда Юра скрывался за поворотом и пропадал, как будто бы навсегда, а иногда снова появлялся – всегда чуть впереди, махал рукой, маня Лёву за собой, и снова исчезал, едва тому удавалось приблизиться.

На третий день у Лёвы начали появляться первые оформленные мысли. Открыв глаза, он с тревогой подумал: «Я в больнице. Что случилось?». Словно отзываясь на его страх, в палату вошла медсестра и, пройдя к койке, потянула с него одеяло. В руках у неё был градусник.

Лёва, оторвавшись от подушки, повернулся к девушке лицом, и она неожиданно расплылась в улыбке:

- О! Уже полегче?

Приподняв его руку, она сунула ему подмышку градусник, и Лёва на секунду разозлился: почему она с ним, как с немощным – он что, сам не может поднять руку? Слабость была такая, что возражать и злиться вслух не получалось, поэтому он позволил поухаживать за собой: медсестра поменяла воду, взбила подушку, поправила одеяло, проверила градусник («38,1! Это отлично» - «А