Дуга - Дмитрий Львович Быков

Этого Аль-Гатуни уже не вынес и вышел на снег курить. Здесь к нему присоединился Горбовский.

— Самое ужасное, — сказал Аль-Гатуни, — что по-прежнему действительно никогда не будет. Они не станут друг к другу нормально относиться. Они сейчас прощаются. Я знаю совершенно точно, что уже завтра они начнут ссориться.

— В этом как раз нет ничего особенного, — сказал Горбовский. — Подростки же.

Аль-Гатуни посмотрел на него внимательно, сплюнул и отошел. 21.

Саблин назначил Горбовскому встречу на шесть. «В шесть часов вечера после Волны», — уточнил он.

— Ладно, — сказал Горбовский, уютно, в своей манере усаживаясь в кресло, в котором еще недавно сидел напротив Матвея. — Допрашивайте.

— Ну что вы, Леонид Андреевич, — сказал Саблин с очень уютным, очень спецслужебным, очень неприятным выражением на неожиданно постаревшем лице. — Какой же это допрос. Мы хотим — не люблю ужасного слова «побеседовать» — сверить часы, и только. Вопрос же у меня к вам, в сущности, только один. Почему звездолетчик вашего класса летит на Радугу с грузом, абсолютно рутинным рейсом, и вызывается на этот скучнейший рейс добровольно? Тащит с собой Марка и Перси, четырежды героев, галактических монстров, чтобы на провинциальную планету перевезти запчасти, — это как вообще?

— Думаете, диверсия? — спросил Горбовский и улыбнулся знаменитой смущенной улыбкой, растиражированной во множестве презентаций на тему «Пионеры Второй Межгалактической».

— Да нет, какая диверсия, — отмахнулся Саблин. — Провалились глубоко, но не настолько же. Я просто знаю, что должен был лететь Мидл на «Рейнджере», молодой скромный пилот, у него девушка тут, и вдруг в последний момент Мидл жалуется на печеночную колику и летите вы, срывая, между прочим, совещание по чему-то там сверхскоростному с вашим участием. Это вообще как?

— Матвея захотел повидать, — развел руками Горбовский. — Мы многое прошли вместе. У него, насколько я понял из последних сообщений, не очень хорошо в семье, мы привыкли вместе решать такие вещи. Практически все серьезные звездолетчики беспомощны в делах быта, я писал об этом. Я сам, если вы знаете, не очень счастливый семьянин.

— Я думал, Леонид Андреевич, мы поговорим как взрослые люди, — разочарованно сказал Саблин. — Есть множество видов связи, а в апреле, кстати, Вязаницын собирался на Землю с докладом. Даже я об этом знал, а вы уж как-нибудь в курсе.

— Да семья-то не будет ждать до апреля.

— Да не так у него все было плохо, — в том ему отозвался Саблин. — Не так плохо, чтобы идти к Мидлу и просить его пожаловаться на печеночную колику.

— Зря он вам это сказал, — заметил Горбовский после паузы.

— Так он и не сказал. Он вас как раз, как говорили в старину, отмазывал до последнего. И объективно, кстати сказать, у него действительно такой желтоватый цвет лица, мог он у себя заподозрить внезапный гепатит, хотя прекрасно знает, что получил этот загар на Гиганде.

— Ну, тогда вы все сами понимаете, — сказал Горбовский. — Может быть, вы в курсе — есть у меня такое свойство, такое беспокойство. Если что-то где-то должно произойти, у меня возникает некий зуд. Чувство, что без меня не обойдется. Радуга у меня стала вызывать такое беспокойство, я решил слетать и не ошибся.

— Так вот понимаете ли, — Саблин прошелся по комнате, делая вид, что ищет формулировку. — Есть мнение, что именно ваш прилет, так сказать, и спровоцировал… Что именно ваше беспокойство и вызвало, как это часто бывает…

— Каким же образом?

Горбовский рассматривал и эту версию, но полагал, что она возникла в результате его самоедства.

— Ну, таким образом, что волна нового типа возникла в ответ на прилет «Тариэля». Не потому, что это мощный звездолет. Он как раз маломощный, мы в курсе. А потому, что количество людей особого типа на Радуге превысило некий уровень, и планетарный гомеостазис отреагировал вот так.

— Гомеостазис, — проворчал Горбовский. — Всегда вы его защищаете, а что в нем хорошего? Папа ваш гомеостазис?

— Очень хорошо сказано, — кивнул Саблин. — В некотором смысле безусловно папа. У человечества есть баланс, этот баланс нарушать опасно. Вы, я полагаю, не догадываетесь о существовании КОМКОНа-3, а пришло время вам с ним познакомиться.

— Почему же не догадываюсь, — ответил Горбовский, поднимая на Саблина улыбающиеся глаза. — Я допускаю и КОМКОН-4. Я допускаю вообще бесконечное множество КОМКОНов. Я прекрасно понимаю, что технические возможности для выхода за пределы галактики есть давно. И мне даже кажется, что к выходу на контакт с загробным миром давно нет особых препятствий, чикагский эксперимент это показал…

— Ваша осведомленность, — сказал Саблин, в самом деле удивленный, — делает вам честь.

— А все беспокойство, все оно. Именно оно когда-то привело меня в Чикаго, и я с удивлением узнал, что вся десятка экспериментаторов не пожелала вернуться в человеческое состояние, так и лежат до сих пор в анабиозе, а где пребывают их души — или, если угодно, сознание, — науке неизвестно. Ментаграммы показывают ровную линию. При этом испытуемые принимаются иногда шептать, и то, что они шепчут, вам наверняка известно.

— А вам?

— А мне нет, конечно. Но я полагаю, что лучше мне и не знать.

— Да, наверное. Во всяком случае — это уж я вполне могу вам сообщить, коль скоро вы сами так далеко продвинулись, — это никак не «Чернокрылый воробей».

— Трепеща и одиноко, — улыбнулся Горбовский вовсе уж по-детски.

— Да, да. Это скорее похоже на «а крыють струфиан» или что-то в таком роде.

— Если б я курил, — сказал Горбовский мечтательно, — сейчас бы закурил.

— Да, в общем, ничего особенного я вам открывать не собираюсь. Просто гомеостазис для своей защиты принимает непредсказуемые формы. Иногда запускает Волну. Иногда производит Одержание. В общем виде все это и есть одержание, сдерживание на опасном пути.

— Вас послушать, так любой путь опасен.

— Разумеется. Радуга зашла дальше, чем надо. Наши люди здесь работали.

— Не раскроете?

— Нет, конечно. Но наши люди есть везде, где идет продвижение, и особенно там, где оно идет быстро. Просто мы, что называется, вас недоучли.

— Так, — сказал Горбовский. — Теперь я еще и в этом виноват. Кто ездит, на том и возят.

— Не огорчайтесь вы так, — сказал Саблин сострадательно. — Мы совсем не уверены, что это вы. Это гипотеза. Это может быть Скляров.

— Он-то каким образом?

— Слишком сильно полюбил, — пожал плечами Саблин. — Так полюбил, что нарушил баланс, полюбил больше себя самого, больше человечества, больше совести… За этой сферой мы, к сожалению, не научились следить. А ведь Таня права — он был единственный настоящий человек на Радуге. Остальные здесь, как вы заметили, стеснялись чувств или считали их роскошью. Даже Джина. А вот он — ну, тоже недоучли, попал сюда человек, которого девушка заинтересовала больше физики. Вы обратили внимание, что Волна случилась после двух событий? Одно — ваш прилет, это вы, скорее всего, уже успели продумать. А второе — она у него впервые заночевала. И, возможно, в эту ночь им было так хорошо, что биосфера отреагировала таким вот странным образом…

— Знаете, — усмехнулся Горбовский, — судя по количеству эвакуированных рожениц, такие катастрофы тут случались регулярно.

— Такие, да не такие. Не совсем такие. На Земле тоже бывали в этом смысле сомнительные ситуации, иной раз молодая мать заведет служебный роман, а потом торговые центры взрываются.

— Что-то я не помню такого.

— Да мало