Объятая тьмой - Тилли Коул

повлиял на меня. В тот последний вечер, в коридоре и за ужином, я чувствовал какое-то родство с ним, когда его отец бил его, когда он выталкивал его из дела, которое он был призван вести сюда. Что я видел, что он, как и я, находился под железным кулаком своего отца — мы марионетки, танцующие на отцовских нитях.

Мое сердце билось все быстрее и быстрее, чем дольше он смотрел на меня. Мне нужно было что-то сказать, чтобы нарушить удушающую тишину, которая повисла в задней части таун-кара, и я сказал: «Ты не будешь оскорблять этих людей». Глаза Таннера сузились, единственное, что говорило о том, что мой приказ его разозлил. Хорошо. Само его присутствие бесило меня ежедневно. Тот факт, что он был в моей стране неохотно — стране, которую я любил, — бесил меня. Он чувствовал, что мы ниже его. Но он, с его высокомерным отношением и ограниченностью, был тем, что не принадлежало.

Я повернулась к нему лицом, расслабляя руку, скрывая тот факт, что мой пульс учащается. «Этим людям приходится нелегко. Ты не будешь ходить среди них и стыдить их. Стыдить их за то, что они гордые мексиканцы и преданы моей семье. Они не из нашего мира. Они ходят при свете, а не во тьме. Они не знают о Ку-клукс-клане, знают людей, которые возненавидят их еще до того, как узнают их, просто за то, что у них темная кожа».

«Мне на них плевать», — сказал Таннер, его голос не мог скрыть стеснение, которое явно перекрывало его горло.

«Переживи это, Таннер Айерс, и вскоре ты покинешь эту страну, которую ненавидишь».

Таннер посмотрел вперед, в сторону от меня, но его глаза застыли прямо перед чем-то. Винсент. Винсент подозрительно смотрел на нас. Таннер уставился на него. Взгляд Винсента переместился на меня. Я улыбнулся, изо всех сил стараясь убедить его, что все в порядке. Когда он снова обратил свое внимание на обсаженные деревьями дороги, я расслабился.

«Никогда в жизни я не испытывал такой неприязни к кому-либо, как к тебе», — прошептал я, чтобы не привлекать внимания. Я посмотрел на поля, которые начали проглядывать сквозь редеющие деревья, просто чтобы не смотреть на несчастное лицо Таннера.

«Это чувство взаимно, принцесса», — выплюнул Таннер. Я стиснул зубы, практически вибрируя от враждебности. От разочарования. От того, как такой красивый мужчина мог сделать себя таким отталкивающим из-за ненависти, которая лилась из его голубых глаз. Меня воспитал самый безжалостный босс картеля, который когда-либо украшал мексиканскую землю. Я полностью осознавал, что роскошь, которой я был награжден, была получена из денег, заработанных на крови наших врагов. Людей с наркотической зависимостью. Это была жизнь. Это была моя жизнь. Таннер Айерс прошел похожий путь. Только его дни состояли из ненависти. Ненависти к тем, кто не вписывался в его идеальную коробку WASP. И он так любил свою идеологию, что носил ее на своей коже, чтобы все могли ее видеть. Символы ненависти и угнетения. Расизм и предрассудки, выгравированные на его плоти резкими черными линиями.

Каково это — жить с таким уровнем ненависти в сердце? Способен ли он вообще любить? Или это было для него так же чуждо, как и страна, на которую он сейчас смотрел из окна?

Он, должно быть, заметил, что мое внимание переключилось на него вместе с моими блуждающими мыслями, потому что он уставился на меня. Кратковременная вспышка симпатии, которую я только что почувствовал к нему, снова растаяла с этим единственным взглядом... но затем, на долю секунды, его ненависть угасла, исчезла из его глаз, и его взгляд переместился на мои губы. Рот Таннера приоткрылся, и он выдохнул быстро, разочарованно.

Мое сердце подпрыгнуло. Мое лицо вспыхнуло, как будто я внезапно оказался перед пылающим огнем. Но затем Таннер оторвал от меня взгляд и повернулся, чтобы посмотреть в окно. Я видел, как он тяжело дышал и сжимал кулаки так сильно, что я подумал, что он сейчас щелкнет забинтованными пальцами.

Мой разум прояснился в ту секунду, когда машина остановилась. Вторая машина последовала за мной. Еще больше охранников. У моего отца было много врагов, и любая поездка за пределы тщательно охраняемой асьенды была рискованной. Мой отец обеспечивал мою безопасность, но иногда этой безопасностью была железная клетка. Поездки в деревню были одной из моих единственных отдушин.

Винсент вышел из машины и открыл мою дверь. Таннер последовал за ним и обошел машину, чтобы встать рядом со мной. Я никогда не ощущала его присутствия так, как сейчас. Со вчерашнего дня. С тех пор, как он положил на меня свои руки. А я положила на него свои. Я пожалела, что поцеловала его. Я пожалела, что уделила ему хоть какое-то внимание в эти последние несколько недель.

Охранники собрались вокруг меня, когда мы шли в деревню. В ту минуту, когда мы вошли на маленькую площадь, люди вышли из своих домов. Я кивнул охранникам, чтобы они начали раздавать принесенные нами деньги. Они так и сделали, и люди потянулись к моей руке в знак благодарности. Я обнимал детей, которых видел каждую неделю, слушая их истории о том, чему они научились в школе. Деньги шли учителям, родителям и старикам.

Я оглянулся, гадая, куда делся Таннер. Он стоял позади толпы, наблюдая. Его руки были скрещены на широкой груди, его узкая белая рубашка обтягивала тяжелые мускулы. На его лице было хмурое выражение, но в выражении его лица также было что-то вроде эха замешательства. Люди уставились на большого американца, покрытого чернилами. Некоторые дети даже пытались заговорить с ним. Он игнорировал их. Я ничего меньшего и не ожидал.

Он молчал, держась сзади, пока мы шли по фабрике, а затем в школе. Он не сказал ни слова за все время. Никаких оскорблений или унижений. Таннер просто смотрел с яростной напряженностью. Я понятия не имел, о чем он думал.

Меня беспокоило, что меня это, похоже, волновало.

Когда мы забрались в машину и тронулись, я взглянула на него. Он наблюдал за окружающим миром. Наступали сумерки, окутывая золотистые поля оранжевым светом. «Мое любимое время дня», — прошептала я. Я видела, как он напрягается, когда я говорю. Мне было все равно. Я буду говорить, когда захочу. Я была Аделитой Кинтана. И у меня был голос. Я устала от мужчин, которые говорят мне, когда я могу говорить, а когда нет. Что мои мысли и мнения не имеют значения в этом мире. «Вы