Спасти 6-го - Хлоя Уолш

не видишь, девочка вся извелась, — вклинился крупный бородатый мужик с белфастским акцентом. Понаблюдав за моими отчаянными попытками удержать совершенно никакущего Джоуи в вертикальном положении, он шагнул ко мне с вопросом: — Где твоя машина, милая? Я донесу твоего приятеля куда скажешь.

Больше всего на свете мне хотелось послать их ко всем чертям, но я прекрасно понимала, что не справлюсь без помощи.

— Возле дома, — всхлипнула я и двинулась к двери, но на пороге обернулась проверить, не передумал ли добрый самаритянин.

На мое счастье, нет.

Я в три прыжка добралась до машины и распахнула пассажирскую дверцу.

— Он оклемается? — запинаясь, спросила я, чувствуя себя маленькой слабой девочкой. — Или его лучше сразу отвезти в больницу?

Канун Рождества, а я рыдаю, как ребенок, на обочине, пока какой-то бандюган запихивает моего парня в машину.

Господи Исусе...

— С ним все будет хорошо, — заверил бородач, устраивая Джоуи на пассажирском сиденье и в порыве великодушия застегивая на нем ремень безопасности. — Забери его в тихое местечко, пусть отоспится.

— Это... — Я тряхнула головой и судорожно выдохнула: — Героин?

Бородач промолчал.

— Что мне делать? — зарыдала я. — Чем ему помочь?

— Он оклемается. Твой приятель еще не слишком глубоко увяз. Ты его вытащишь, не сомневайся.

Обуреваемая злостью, любопытством и благодарностью, я уставилась на бородача:

— Почему вы мне помогаете?

— Потому что я сам когда-то был на месте твоего дружка, вот только моей жене никто не помог, и я превратился в того, в кого превратился, а жена стала бывшей.

Выпалив последнюю фразу, мужчина развернулся и зашагал обратно в дом, оставив меня наедине с Джоуи.

Подавив очередной всхлип, я уселась за руль, пристегнулась и, дрожа как осиновый лист, сунула ключ в зажигание.

— Она беременна, — непослушными губами прошептал Джоуи.

— Кто?

— Мама.

О боги.

От негодования я лишилась дара речи.

— Прости, Моллой, — выдавил Джоуи, корчась от боли. — Мне... писец... как жаль.

— Знаю. — Я хлюпнула носом и завела двигатель. — Знаю, Джо.

— Люблю... — Я застыла изваянием, когда Джоуи неуклюже наклонился и попытался погладить меня по ноге. — Тебя... Моллой...

— Скажешь, когда очухаешься. — Я нежно сжала его ладонь. — Сейчас не считается.

— Почему не считается, Моллой?

— Потому что завтра ты ничего не вспомнишь, — с грустью ответила я.

Суровая реальность

и горькое осознание 25 декабря 2004 года Джоуи

Я очнулся в комнате, залитой утренним светом, на соседней подушке покоилась белокурая голова.

Голый, как младенец, я лежал, закинув руку на обнаженную блондинку.

Мучительная, отравляющая боль хлынула по венам, проникла в каждую клеточку, превращая меня в сгусток отчаяния.

И наступила тьма.

Знакомый голод тисками сдавил горло, с губ сорвался болезненный стон. Я сжал кулаки, напряг мускулы.

Однако терзавший меня голод не имел ничего общего с едой.

Только с героином.

Охваченный презрением к самому себе, я размышлял о том, как низко пал.

Как уподобился своему папаше.

Как, следуя его заветам, отравил себя изнутри.

И обратной дороги не было.

Врожденная слабость, доставшаяся мне по наследству от человека, которого я ненавидел больше всего на свете, будет пожирать меня до последнего вздоха.

Зависимость, укоренившаяся в организме, прилепилась ко мне намертво, словно пиявка.

Оцепеневший, с невыносимыми резями в желудке, я силился стряхнуть пелену, окутавшую рассудок, как вдруг в ноздри хлынул знакомый аромат шампуня.

Моллой...

Испытав невероятное облегчение, я прижался к ее теплому телу и поцеловал обнаженное плечо.

Она всхлипнула.

У меня помертвело в душе.

Всхлип повторился.

Твою мать.

Она подавила рыдание.

События последних дней замелькали передо мной, как в калейдоскопе. С каждым новым эпизодом в жилах стыла кровь, и меня погребло под лавиной мучительного стыда.

Нет.

Нет.

Только не это...

— Моллой, — совершенно униженный и раздавленный, прохрипел я. — Малыш, я безумно виноват...

— Ты мне не пара, — раздался ее душераздирающий шепот; нежная рука крепко стиснула мою ладонь. — Сейчас я это понимаю. — Ее ногти вонзились мне в предплечье. — Но мое сердце продолжает любить тебя, а разум — желать.

Я чувствовал ее боль.

Она сочилась у нее из груди и проникала в меня.

Моллой — единственная, кого я любил, помимо продуктов материнского лона. Звучит мерзко, но из песни слов не выкинешь. Я не дорожил никем и ничем, кроме ребятни, связанной со мной узами крови, ибо мы с этими беззащитными засранцами несли общий крест.

А еще я дорожил той, что рыдала сейчас в моих объятиях.

Дорожил до безумия.

— Пускай из нас двоих официальный наркоман ты, но для меня ты — пагубная привычка, от которой нужно избавиться, — выдавила Моллой, повернувшись ко мне лицом. — Я умираю рядом с тобой и не живу без тебя.

Ее слезы капали мне на плечо, и это потрясло меня до глубины души.

Я жаждал загладить вину, жаждал показать себя с лучшей стороны, но был слишком измотан физически и морально.

Моллой смотрела на меня заплаканными припухшими глазами.

Ну какая тут мораль?

Пропади пропадом такая любовь, если она вынуждает человека так чудовищно страдать.

— Ифа. — В том, что еще осталось от моего сердца, открылась зияющая рана. — Меня убивает то, как я поступил с тобой.

— А я не могу от тебя отказаться. Не могу, зная, что где-то внутри тебя еще теплится частичка прежнего Джоуи. — Моллой накрыла ладонью татуировку со своим именем у меня на груди и, всхлипнув, прошептала: — А значит, я обречена любить тебя, Джоуи Линч. Может, ты наконец опомнишься и перестанешь разбивать мне сердце?

Она свернулась калачиком и, спрятав лицо у меня на груди, снова зарыдала.

Ее длинные белокурые волосы разметались по подушке, плечи тряслись, и я заставил себя ясно оценить масштаб учиненных мною разрушений.

Горло мучительно сжалось — я не мог даже вздохнуть.

«Вот почему в твоей жизни нет ничего хорошего, — шипела совесть. — Потому что ты все портишь!»

Одурманенный наркотиками и водоворотом невыносимых чувств, я смотрел на рыдающую Моллой и силился побороть злобного демона, засевшего в голове, — того, кто втыкал мне палки в колеса и мешал поступить с Моллой по совести.

Чем яростнее я пытался прижать к ногтю монстра, в которого превратился, тем могущественнее он становился.

— Прости, — шептал я, сжимая ее в