Капитал и идеология - Томас Пикетти

Что касается обезлесения, Померанц настаивает на том, что к концу восемнадцатого века Европа вплотную подошла к очень существенному "экологическому" ограничению. Леса в Великобритании, Франции, Дании, Пруссии, Италии и Испании стремительно сокращались на протяжении нескольких столетий: если в 1500 году они занимали 30-40 процентов территории, то к 1800 году их площадь сократилась до чуть более 10 процентов (16 процентов во Франции, 4 процента в Дании). Сначала импортируемая древесина из все еще лесистых районов восточной и северной Европы частично восполняла потери, но эти новые поставки быстро оказались недостаточными. В Китае в период с 1500 по 1800 год также наблюдалось обезлесение, но в меньшей степени, чем в Европе, отчасти потому, что более развитые регионы были лучше интегрированы в политическом и коммерческом отношении с внутренними лесистыми регионами.

В европейском случае "открытие" Америки, трехсторонняя торговля с Африкой и торговля с Азией позволили преодолеть это экологическое ограничение. Эксплуатация земель в Северной Америке, Вест-Индии и Южной Америке с использованием рабского труда, привезенного из Африки, позволила получить сырье (древесину, хлопок и сахар), которое не только приносило колонизаторам большие прибыли, но и питало текстильные фабрики, которые начали быстро развиваться в период 1750-1800 годов. Военный контроль над дальними морскими путями позволял развивать крупномасштабное взаимодополнение. Прибыль, полученная от экспорта британского текстиля и других промышленных товаров в Северную Америку, компенсировала расходы владельцев плантаций, производивших древесину и хлопок, которые затем могли кормить своих рабов за счет части прибыли. Обратите внимание, что треть текстиля, использовавшегося для одежды рабов в восемнадцатом веке, поступала из Индии, а импорт из Азии (текстиль, шелк, чай, фарфор и так далее) оплачивался в значительной степени серебром, добываемым в Америке начиная с шестнадцатого века. К 1830 году британский импорт хлопка, древесины и сахара требовал эксплуатации более 10 миллионов гектаров обрабатываемых земель, по подсчетам Померанца, что в 1,5-2 раза превышает все обрабатываемые земли Соединенного Королевства. Если бы колонии не позволили обойти экологическое ограничение, Европе пришлось бы искать другие источники поставок. Конечно, можно представить себе сценарии исторического и технологического развития, которые позволили бы автаркической Европе достичь аналогичного уровня промышленного процветания, но чтобы представить себе плодородные хлопковые плантации в Ланкашире и вздымающиеся дубы, растущие из почвы под Манчестером, потребуется немалое воображение. В любом случае, это была бы история другого мира, имеющего мало общего с тем, в котором мы живем.

Представляется более мудрым принять как данность тот факт, что промышленная революция возникла в результате тесных связей Европы с Америкой, Африкой и Азией, и подумать об альтернативных способах организации этих отношений. Как мы видели, международные отношения формировались под влиянием европейского военного и колониального господства, которое сделало возможным принудительный перевод рабского труда из Африки в Америку и Вест-Индию, насильственное открытие индийских и китайских портов и так далее. Но эти отношения не обязательно должны были быть такими, какими они были; они могли быть организованы бесчисленным множеством других способов, позволяющих честную торговлю, свободную миграцию рабочей силы и достойную заработную плату, если бы политический и идеологический баланс сил был иным, чем он был. Точно так же можно представить себе множество способов структурирования глобальных экономических отношений в XXI веке при различных наборах правил.

Соответственно, поразительно отметить, как мало успешные военные стратегии и институты Европы в XVIII и XIX веках напоминали добродетельные институты, которые рекомендовал Адам Смит в "Богатстве народов" (1776). В этом основополагающем тексте экономического либерализма Смит советовал правительствам придерживаться низких налогов и сбалансированных бюджетов (с небольшим государственным долгом или вообще без него), абсолютного уважения прав собственности и максимально интегрированных и конкурентных рынков труда и товаров. Во всех этих отношениях, утверждает Померанц, китайские институты в XVIII веке были гораздо более смитианскими, чем в Великобритании. В частности, китайские рынки были гораздо более интегрированными. Рынок зерна действовал на гораздо более широкой географической территории, а мобильность рабочей силы была значительно выше. Одной из причин этого было сохраняющееся влияние феодальных институтов в Европе, по крайней мере, до Французской революции. Крепостное право сохранялось в Восточной Европе до XIX века (в то время как в Китае оно почти полностью исчезло к началу XVI века). Кроме того, в восемнадцатом веке в Западной Европе, особенно в Великобритании и Франции, существовало больше ограничений на мобильность рабочей силы из-за законов о бедных и большой свободы действий, предоставленной местным элитам и сеньориальным судам для наложения принудительных норм на трудящиеся классы. Европа также страдала от преобладания церковной собственности, большая часть которой не могла быть продана.

И последнее, но не менее важное: налоги в Китае были намного ниже: едва ли 1-2 процента национального дохода по сравнению с 6-8 процентами в Европе в конце восемнадцатого века. Династия Цин придерживалась строгой бюджетной ортодоксии: налоги покрывали все расходы, и дефицита не было. Напротив, европейские государства, начиная с Франции и Великобритании, накопили значительный государственный долг, несмотря на более высокие налоги, особенно в военное время, поскольку налоговые поступления никогда не достаточными, чтобы покрыть исключительные расходы на войну вместе с процентными выплатами по накопленному долгу.

Накануне Французской революции и Франция, и Великобритания накопили государственные долги, близкие к годовому национальному доходу. К концу Американской революционной и Наполеоновской войн (1792-1815) государственный долг Великобритании достиг более 200 процентов национального дохода; долг был настолько велик, что треть налогов, уплаченных британскими налогоплательщиками в период с 1815 по 1914 год (в основном людьми со средним и низким уровнем дохода), была направлена на погашение долга и процентов (прибыль богачей, одолживших правительству деньги на оплату войн). Мы вернемся ко всему этому позже, когда будем рассматривать проблемы, связанные с государственным долгом и его возмещением в двадцатом и двадцать первом веках. На данном этапе отметим лишь, что эти колоссальные долги, похоже, не препятствовали европейскому развитию. Как и более высокие налоговые ставки Европы, ее долги помогли создать государственный и военный потенциал, который оказался решающим для усиления европейской мощи. Конечно, налоги и долги могли быть использованы для оплаты более полезных вещей, чем армии в долгосрочной перспективе (например, школ, больниц, дорог и чистой воды). Также, возможно, было бы предпочтительнее обложить налогом богатых, чем позволить им стать еще богаче, покупая государственные облигации. Ввиду жестокой межгосударственной конкуренции той эпохи, когда политическая власть находилась в руках богатых, было решено тратить деньги на вооруженные силы и финансировать их за счет государственного долга, что помогло обеспечить господство Европы над остальным миром.

О смитовских китайских и европейских торговцах