Дуга - Дмитрий Львович Быков

стоящие в будках. Будка прозрачная, вроде древнего автомата. Набирается код и улетается.

— Ничего не выйдет, — с облегчением сказал Горбовский. — Вы еще романтик, Перси. Еще стажер. Но чтобы вас отсюда отправить, там вас должен кто-то принять. Иначе информация о вас размажется по Вселенной и вы станете богом. Не так уж трудно стать богом, Перси. Согласно определению, кажется, Николая Кузанского — я никогда толком не знал космогонию, — вы станете сферой, центр которой везде, а граница нигде. Вы и так уже почти сфера, то есть вы достигли определенной сферичности, определенного совершенства… Ориген, кажется, говорил, что праведники воскреснут в сферических телах…

— Смейтесь, смейтесь, — сказал Перси, не обидевшись. — А если я вам скажу одну штуку, одну такую штуку, которая вас удивит?

— Даже не знаю, что это может быть. Разве что признание, что вы уже летали и вернулись.

Горбовский иногда видел себя со стороны, это было одно из любимых его упражнений — вдруг взглянуть на себя вне контекста. И сейчас ему очень не понравилось это зрелище: он сидел на окраине доступной Вселенной с одним из лучших друзей, человеком исключительной надежности, и всерьез обсуждал план его исчезновения. В далеком — столь далеком, что почти уже позабытом, — детстве бывал с ним такой эпизод (такой эпизод, как показывает практика, бывал почти в любом детстве). Бродя по окраинам поселка, где они жили с матерью, — научного поселка, каких множество было тогда в Приуралье, — он уперся в полуразрушенную лабораторию, дверь которой, однако, была заперта. Дверь заперта, а стены полуобрушены, вот что он очень хорошо запомнил. И помнил также, что влезать через пролом в стене показалось ему очень неправильным, надо было войти через дверь; и он решил совершить нечто заведомо глупое, но голова у него была пустая и звонкая, он недавно болел, ему было всего одиннадцать лет, и потому эта глупость извинительна. Он решил открыть дверь своим ключом, нормальным ключом, какие все еще применялись, — потому что магнитные иногда сбоили, как-никак в первое время после Полуночи в Приуралье творились не очень хорошие дела и потому на каждом шагу была аномалия. У него был, конечно, магнитный, но был и обычный, древнего образца, с бородкой; и он стал вставлять этот ключ в заржавленную скважину, и ключ, естественно, не вставлялся, и он его перевернул! перевернул! — и ключ вошел как по маслу и легко повернулся против часовой стрелки. Еще бы чего не хватало, по часовой. Только против, конечно, потому что это было против всяких правил. И одиннадцатилетний Горбовский вошел в это пространство, пахнущее не сыростью, запустением или ржавчиной, а чем-то химическим, чем-то до сих пор грозным и актуальным. Выглядело все как в «Сталкере», а пахло живым и опасным. Был зимний вечер, мать задерживалась на работе, она вообще работала очень много, и Горбовский с детства умел играть один и путешествовать по таким вот местам, каких полно было в то время, — ведь прежде чем все закончилось довольно-таки катастрофически, как и предсказывали банально мыслящие люди, небанально мыслящие люди успели воспользоваться моментом и далеко продвинуть науку. Они прекрасно понимали, что другого такого шанса не будет, что если контракт на работу находится у дьявола, и этот дьявол находится среди людей, то и черт с ним, черт его побери, — надо торопиться и просунуть нос как можно дальше. Блистательные эксперименты шли по всей Восточной Сибири, а кое-где и по Западной, где была тогда такая роскошная цветная металлургия, далеко не сводящаяся к мирному алюминию; сколько было таких запреток и лабораторий! Сколько интересных мутантов, которых — Горбовский все детство в это играл — далеко не сразу распознает вдумчивый испытатель природы! Это он так себе придумал, чтобы интересней было учиться и гулять: отличать, кто мутант. И он сказал однажды матери: мама, а ведь завраспределителем, ну этим, мясным, — мутант, я просто чувствую! Мать подняла его на смех, а три недели спустя, когда они по карточкам получали любимую любительскую колбасу, эта Рая вдруг сначала заговорила мужским басом, потом пошатнулась, а потом зеленой лужей растеклась по полу, и Горбовский с тех пор смотреть не мог на эту колбасу, которую так про себя и называл — Райской.

И вот он, открыв своим ключом потаенную, ему одному предназначенную лабораторию, бледно-синим зимним вечером, когда все небо покрыто было как бы морозным налетом, зашел туда. В центре небольшого прямоугольного помещения мигал лампочками — причем никакие провода не были подведены к полуразрушенному зданию, он это помнил прекрасно, так что были это, видимо, подземные коммуникации — прибор, явно генерировавший все вокруг. То есть лес, овраг, окраина — все производилось непосредственно им, но с огромным трудом и неохотой, под грузом усталости, разочарования и всеобщей неблагодарности. Как, должно быть, уютно и радостно тут было, когда это все работало! Но теперь он работал тут один, и весь его расчет был на одинокого мальчика, который сюда забредет. Каким-то образом он учитывал все, даже и тот факт, что мать не отдавала Горбовского в интернат, он ходил в обычную школу, это уж через год он настоял на том, чтобы его отправили учиться на звездолетчика, а оттуда через год — за склонность открывать незнакомые двери — перевели его в десантники.

Но самым большим счастьем его детства было это воспоминание — о том, как он своим ключом открыл дверь к мигающему столбу из забытого эксперимента. А когда мать, уступив мольбам, пошла с ним на эту окраину — не было там уже никакого полуразвалившегося здания, потому что агрегат, видимо, передумал. Или выполнил свою миссию и отдумал себя в другое место, где, видать, был еще один будущий звездолетчик, нуждавшийся в таком парадоксальном наставлении. Вот теперь они с Диксоном сидели в похожем месте, и единственная работающая установка нуль-Т второго типа рисовалась ему такой же.

— Вы же меня предупредите, когда полетите? — попросил он Диксона.

— Разумеется. Это будет послезавтра.

— Почему именно?

— Завтра — плохое слово, все говорят себе: я пойду завтра. Я полечу послезавтра, и это наверняка. Не вздумайте ходить туда до меня — там код на двери, вы его точно не взломаете.

— Интересно, — протянул Горбовский. — Код или ключ?

— Ключи на Радуге не работают, вы же знаете, — вздохнул Перси. — Все по старинке. А код я не сам вычислил, конечно. Я же не инженер, я биолог. Мне его Постышева сказала, только никому не это самое.

— Да кому же, — протянул Горбовский. 10.

И послезавтра Диксон в самом деле зашел за Горбовским (он втайне надеялся, что Перси передумает, но Перси был такой, если уж что втемяшится — не сдвинешь), и они отправились в столовую, в которой в самом деле обнаружилась потайная дверь с кодовым замком, а за ней лестница.

— Перси, — сказал Горбовский, спускаясь. — Я не должен вам, наверное, этого говорить…

— Не должны, — сказал Перси, глуховато усмехаясь. Вообще все звуки в этой сырой темноте гасли, и собственный голос казался Горбовскому чужим, старым.

— Просто я немного читал про нуль-Т. Вы не можете улететь туда, где нет реципиента. А на Земле, я думаю, сейчас вся экспериментальная часть свернута.

Они стояли в просторном помещении, где две прозрачных кабины были темны, а одна освещена, и в ней мигали лампочки. В середине кабины размещалось просторное и даже уютное бледно-синее кресло, ничуть не похожее на электрический стул — а ведь Горбовскому рисовалось в воображении что-то подобное.

— Во-первых, — назидательно сказал Перси, — вся экспериментальная часть не может быть свернута