Жерар де Нерваль - История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов

Сулайман, по-прежнему желая снискать расположение Худ-Худ, в этот миг хотел посадить ее к себе на ладонь, но птица снова оставила без внимания его протянутую руку. Балкида, лукаво улыбнувшись, поманила свою любимицу и, кажется, тихонько шепнула ей что-то… Быстрая как стрела Худ-Худ взмыла и исчезла в лазурном небе.

После этого царица села; придворные расположились вокруг трона, и завязалась беседа; царь рассказал своей гостье о медном море, задуманном Адонирамом; восхищение царицы Савской было столь велико, что она снова потребовала, чтобы ей представили этого человека. По приказу царя слуги отправились на поиски нелюбимого Адонирама.

Пока они искали его в мастерских и среди недостроенных зданий, Балкида, уговорившая иерусалимского царя сесть рядом с нею, спросила его, как будет украшена сень над его троном.

– Она будет украшена так же, как и все остальное, – отвечал Сулайман.

– Не боитесь ли вы, отдавая столь явное предпочтение золоту, что люди сочтут, будто вы пренебрегаете другими материалами, созданными Адонаи? Вы и вправду думаете, что в мире нет ничего прекраснее этого металла? Позвольте мне внести в ваш план для разнообразия небольшое изменение… судить о нем вам.

Внезапно потемнело, небо покрылось черными точками, которые росли, приближаясь; тучи птиц закружили над храмом, сбились в стаю, образовали круг и, теснясь, расположились над троном трепещущей и переливающейся листвой; хлопали крылья, складываясь в пышные букеты, вспыхивающие зеленью, пурпуром, смоляной чернотой и лазурью. Раскинулся живой шатер, умело направляемый птицей Худ-Худ, которая порхала посреди пернатой толпы… Словно чудесное дерево выросло над головами двух царственных особ, и каждый лист его был птицей. Растерянный, очарованный Сулайман оказался укрытым от солнечных лучей под этой удивительной кровлей, которая трепетала, взмахивая тысячами крыльев, чтобы удержаться на лету, и издавая сладостный концерт птичьих трелей, густая тень пала на трон. Сделав свое дело, Худ-Худ, на которую царь все еще был немного сердит, послушно слетела к ногам царицы.

– Что скажет об этом государь? – спросила Балкида.

– Восхитительно! – вскричал Сулайман, снова пытаясь подманить птицу, которая упорно не давалась ему в руки, – а царица между тем внимательно следила за его усилиями.

– Если вам нравится моя маленькая прихоть, – сказала она, – я счастлива преподнести вам в дар этот шатер, только при условии, что вы не станете золотить птиц. Когда вам захочется позвать их, достаточно повернуть к солнцу камень этого кольца… Этот драгоценный перстень достался мне от предков, и Сарахиль, моя кормилица, станет бранить меня за то, что я отдала его вам.

– О великая царица! – воскликнул Сулайман, опускаясь перед нею на колени. – Вы достойны повелевать людьми, царями и стихиями. Будет угодно небесам и вашей доброте, чтобы вы согласились разделить со мной трон в моем государстве, где вы увидите у ног самого покорного из ваших слуг?

– Ваше предложение лестно, – отвечала Балкида, – но мы поговорим об этом позже.

Они спустились с трона, и стая птиц последовала за ними живым балдахином; тень от крыльев ложилась на их головы причудливыми узорами.

Подойдя к тому месту, где был заложен алтарь, царица заметила огромный корень виноградной лозы, выкорчеванный и отброшенный в сторону. Лицо ее помрачнело, она удивленно вскинула брови; птица Худ-Худ в тот же миг испустила жалобный крик, и вся стая, захлопав крыльями, взмыла в небеса.

Взгляд Балкиды стал суровым, ее горделивый стан, казалось, сделался выше, и звучным голосом пророчицы она воскликнула:

– О невежество и легкомыслие людское! О суетность гордыни! Ты возводишь свою ставу на могилах отцов твоих! Виноградная лоза, священное древо…

– Царица, она мешала нам, ее выкорчевали, чтобы расчистить место для алтаря из порфира и оливкового дерева, который будет украшен четырьмя золотыми серафимами.

– Ты осквернил, ты уничтожил первый побег винограда… который был некогда посажен в эту землю рукой отца семитского народа, патриарха Ноя.

– Возможно ли? – вскричал Сулайман, снова чувствуя себя униженным. – Откуда вы знаете?

– Я никогда не считала, что правитель – кладезь премудрости, о царь, совсем наоборот. Я стремилась к знаниям и с благоговением черпала из их источников… Слушай же, о человек, ослепленный суетной пышностью: знаешь ли ты, какая участь уготована бессмертными силами этому дереву, погубленному твоим кощунством?

– Говорите…

– Ему суждено стать столбом пыток, на котором будет распят последний царь твоего народа.

– Так пусть же распилят это нечестивое дерево на кусочки, сожгут и развеют пепел!

– Безумец! Никому не дано стереть то, что написано в книге Судеб! Чего стоит вся твоя мудрость, когда речь идет о высших силах? Склонись перед верховной волей, которую не постичь твоему человеческому разуму, ибо лишь благодаря этой пытке твое имя избегнет забвения и над всем твоим родом воссияет немеркнущая слава…

Великий Сулайман тщетно пытался скрыть свое смятение под беззаботной и насмешливой улыбкой, когда явились люди и доложили, что удалось наконец отыскать скульптора Адонирама.

Вскоре раздались приветственные крики толпы, и на пороге храма появился Адонирам.

Юный Бенони сопровождал своего друга и учителя, который уверенно шагал вперед; глаза его пламенели, чело хмурилось, одежда и волосы были в беспорядке, и выглядел он как художник, которого внезапно оторвали от трудов в самом разгаре вдохновения. Ни малейшая искра любопытства не смягчала благородные и мужественные черты этого человека; величием веяло от всего его облика, и не столько высокий рост и горделивая осанка были тому причиной, сколько смелое, суровое и властное выражение его прекрасного лица.

Он остановился в нескольких шагах от Балкиды, держась непринужденно и с достоинством, без фамильярности и без надменности, и, встретив его пронзительный, подобный стреле орлиный взгляд, она ощутила странную робость.

Однако царица быстро справилась со своим невольным замешательством; мелькнувшая на миг мысль об уделе этого ремесленника, который стоял перед ней с засученными рукавами и открытой грудью, напомнила ей, кто она такая; она улыбнулась собственному смущению, почти довольная тем, что вдруг почувствовала себя столь молодой, и соблаговолила заговорить с мастером.

Он ответил ей, и голос его поразил царицу, как отголосок давнего мимолетного воспоминания, а между тем она не знала этого человека и никогда его не встречала.

Такова сила гения, такова красота его души – сердца людей устремляются к нему и прирастают накрепко, не в силах оторваться. Речи Адонирама заставили царицу савеян позабыть все окружающее. Одну за другой мастер показывал ей постройки будущего храма, и она шла за ним, сама не понимая, что за сила ведет ее, а царь и придворные следовали по пятам за божественной царицей.

Она без устали расспрашивала Адонирама о его творениях, о его родине и происхождении…

– Госпожа, – отвечал он с некоторым замешательством, не сводя с нее проникающего в самую душу взора, – я повидал немало стран; моя родина повсюду, где светит солнце; первые мои годы протекли на склонах Ливана, откуда виден далеко внизу раскинувшийся в долине Дамаск. Это край высоких гор и грозных скал, усеянный развалинами; природа изваяла эти горы, а люди довершили ее труд.

– Но не в этом же пустынном краю, – заметила царица, – учатся секретам мастерства, которым вы владеете в совершенстве.

– Там, на просторе, пробуждается мысль и вырывается на свободу воображение; там, размышляя, учишься постигать. Моим первым учителем было одиночество; потом, в моих путешествиях, его уроки не раз пригодились мне. Я обратил взоры к прошлому, я смотрел на памятники былых времен и бежал общества людей…

– Но почему, мастер?

– Я никогда не любил быть среди себе подобных… я чувствовал себя одиноким.

Эти возвышенные и печальные слова глубоко тронули царицу; она опустила глаза и погрузилась в задумчивость.

– Видите ли, – продолжал Адонирам, – нет моей большой заслуги в том, что я владею мастерством, ибо учение далось мне без труда. Все мои статуи я нашел там, в пустынях; я лишь старался передать чувства, которые испытал при виде этих забытых развалин и величественных и устрашающих образов древних богов.

– Сколько уже раз, – вдруг перебил его Сулайман с резкостью, какой царица до сих пор за ним не замечала, – сколько уже раз, мастер, мне приходилось бороться с вашим чрезмерно пылким преклонением перед языческими божествами, дабы не допустить идолопоклонства. Держите ваши мысли при себе, чтобы ни бронза, ни камень ничего не говорили о них вашему царю.

Адонирам молча склонил голову, пряча полную горечи улыбку.

– Государь, – вмешалась царица, желая утешить Адонирама, – я думаю, что мысль мастера выше соображений, которые могут смутить совесть левитов… Душа художника подсказывает ему, что все прекрасное славит Бога, и он ищет прекрасное, обожествляя его с наивной пылкостью.