Русская фольклорная демонология - Рябов Владимир

Жили-пожили два брата да две хозяйки [их жены — В. Р.]. Вот братья и пошли бурлачить. Да и померли. А хозяйки все их дожидаются. Ну, посли и доведались [после и узнали — В. Р.], што те померли. Да и говорят:

— Хотя бы мертвыми повидать.

Ну, вот те мертвяки и пришли. Бытто живы они, а все наклепали [распустили ложные слухи об их смерти — В. Р.]. Пришли, да старшой невестке и говорят:

— Топи байну.

Она байну топить, а ей маленка девушка [дочь — В. Р.] была. Она к матке прибежала, да и говорит:

— У тяти да у дяди глаза медны, зубы — железны.

Хозяйка и догадалась, что то беси. Взяла девушку, да в сарай. А в избе беси молодуху душат, ребят грызут. От тех загрызли да за этой в догоню. В байне искали — нету, в клети искали — нету. Пошли на сарай.

— Вот она где!

Стали двери грызть. Грызут, грызут, щцепочки летят. Хозяйка богу молится. Дыру прогрызли да в сарай. Те за коня прятаться. Налетели беси на коня. Конь зубами грызет, конь бьет. Они коня одолели, до хозяйки подступают. Она ухватила петуха, ткнула иголкой в горло, он и закричал.

Беси и пали на лицо.

Тут хозяйка побежала за соседом. Бесям спины осиновым колом пробили. [Одна — В. Р.] хозяйка к отцу жить ушла, а [вторую — В. Р.] молодуху так и загрызли[1571].

Как нетрудно догадаться, покойника обычно встречают на кладбище: «на кладбищах, как рассказывают, часто видят покойников, особенно церковные сторожа. Встают они из могил в белых саванах и тянут веревку сторожевого колокола, помогая сторожу звонить и вступая с ним в разговоры»[1572]. Считается, что покойник «живет на кладбище»[1573], гроб и могила — его дом. Осмысление могилы как нового дома для покойника многообразно отражается в традиционной культуре: в словах, используемых для именования гроба (домик, домовина, домовище), в ритуальной имитации пространства избы внутри гроба и на могиле (прорезание окошек в гробу, установление надгробного памятника в виде дома), в поэтических формулах погребальных плачей («горенка без окон», «благодатный дом») и т. п.[1574] В олонецком рассказе жених-мертвец увозит свою живую невесту на кладбище: «ну вот они приехали к ограду и к могиле. Яма большая и глубокая. Он [мертвец — В. Р.] и говорит: “Вот мой дом”»[1575].

Сельское кладбище в лунную ночь. Картина Алексея Саврасова. 1887 г.

www.wikiart.org

В ряде текстов покойники на кладбище ведут себя весьма активно: «[в полночь — В. Р.] все они [покойники — В. Р.] из могилок подымаются — и прямо к речке. Напьются — и, как только зачнет кочет полночь отпевать [петух петь — В. Р.], опять в свои могилки кидаются»[1576], «в субботу на воскресенье, вечером, все покойники с погоста собираются в церковь к службе. Ходят со свечами вокруг церкви. Свечи горят синим огоньком»[1577]. Покойники на одной территории образуют сообщество, при появлении нового мертвеца они могут петь или ругаться, если новичок «не на свое место ляжет»[1578].

Здесь несколько слов следует сказать об особом мифологическом персонаже — «хозяине кладбища»[1579], «привратнике», «приворотнике»[1580]. Происхождение этого персонажа связывают с первым покойником, похороненным на новом кладбище[1581], который считался «родоначальником всей кладбищенской общины “предков”»[1582]. Напротив, согласно другим свидетельствам, «приворотником» назначался последний умерший в селе: «как только донесут из села покойника до ворот кладбища, он становится приворотником — и стоит на своем посту до появления следующего покойника, с появлением которого он идет и ложится в могилу»[1583], «[на воротах покойник — В. Р.] стоить, пока другой его не сменит»[1584]. В смоленской быличке старик ночует на кладбище. Там он видит, как покойники просят разрешения у «хозяина» отправиться с кладбища в деревню, чтобы поучаствовать в поминках. Покойники зовут с собой и «хозяина», но тот отвечает, имея в виду ночующего на кладбище старика: «мне сиводни нильзя: у мине нашлежник начуить»[1585]. Эта сюжетная схема (человек, оказавшись во владениях демона, просится на ночлег или просит о защите — демон принимает человека под свое покровительство, защищает от других враждебно настроенных демонов) характерна для рассказов и о других мифологических «хозяевах» (например, об обдерихах в бане — см. главу «Банник и обдериха»). Пересечение представлений о покойниках и духах-хозяевах встречается и в рассказе из Архангельской губернии. Солдат спасается от покойника-людоеда и забегает в часовенку, где лежит другой мертвец. Людоед ломится внутрь, а мертвец встает из гроба и говорит: «В моем дому, в моей защите!», затем вступает в драку с покойником-преследователем[1586].

Подьячий и смерть. Лубок XIX в.

Иванов Е. П. Русский народный лубок / Е. П. Иванов. — Москва: Изогиз, 1937

Во многих рассказах покойник приходит в свой дом. «Незаконное» (вне поминальных дней) возвращение покойника с кладбища, появление его в доме расценивается как аномальное и опасное: «приход умершего вне установленных поминальных сроков нередко трактуется как нарушение устоявшегося, повседневного хода бытия — тревожащее либо грозящее бедой»[1587]. В некоторых текстах подчеркивается, что встреча живого с покойником в «норме» должна происходить именно на территории последнего, на кладбище. Например, в новгородской быличке муж говорит явившейся в дом покойнице-жене: «Куда свезена, так и поди с Богом, а нам с Фенькой[1588] и без тебя хорошо», на что жена отвечает: «Топерь уж я больше к тибе не приду, топерь уж ты ко мне иди»[1589]. Та же идея отражена в обычае на Пасху класть на могилу яйца со словами: «Христос Воскресе! Вот вам яичко, чтобы не трудиться ходить за ним к нам!»[1590].

Согласно одному свидетельству из Сургутского края, «мертвецов, подозреваемых в еретичестве [то есть в том, что они стали ходячими покойниками-людоедами — В. Р.], оставляли “на испытание” в церквях, специально для этого предназначенных»[1591]. В церкви разворачивается сюжет и других историй, повествующих о встречах с покойными: там появляется покойник-поп, не отчитавший при жизни всех панихид, за которые взял деньги[1592]; ночью в церкви мать встречает своего покойного сына[1593]; мужчина, заночевавший в заброшенной церкви, видит у алтаря женщину в саване — «это, потом говорили, мертвец, грешница, вымаливала прощение»[1594].