Корнелия Добкевич - Штольня в Совьих Горах

Попробовал дракон к селу подойти — оказалось, все дороги завалены. Да так высоко, что даже его огромная сила не смогла ни одной засеки одолеть. И замыслил тогда злобный разъяренный дракон людям отомстить.

— Если я терплю такой голод, — выл он, бешено хлеща по скалам огромным хвостом, — то люди и звери во всей округе будут мучиться от жажды!..

Загудела вокруг земля, затряслись кроны деревьев, когда дракон помчался к вершине Раховца. Из-под тяжелых когтистых лап его летели во все стороны комья земли и клочья моха. На бегу ломал он кусты и топтал папоротники. Злой и запыхавшийся, остановился он вскоре на краю большого луга, покрытого молодой и шелковистой травой. Посреди того луга росло девять елей — все одинаковой высоты. А из-под корней тех деревьев били источники, чистая и холодная вода стекала вниз по склону шумливыми потоками.

— Девять потоков… — проворчал дракон. — Много живительной влаги течет с этой горы в реки и ручьи. Помогает она травам расти, а зерну в колосьях — дозревать… Но теперь, — тут чудище к ближней ели прыгнуло, — теперь этой влаги не будет! Высохнут реки и ручьи, пожелтеют травы и злаки!

Огромными когтистыми лапами обхватил дракон дерево и изо всей силы вогнал ствол его в землю… Рыча от бешенства, начал он лапой отрывать у себя с хребта пластины костяные и, словно клинья, загонять их под корни дерева. Перестала бить вода из-под ели — сочилась теперь оттуда узенькая струйка воды, едва заметная в буйной траве…

— Не будет воды людям! — в злобной радости рычал дракон, вдавливая в землю второе и третье дерево. — Не будет вам воды! — хрипел он, запыхавшись, хватая погаными лапами последнее, девятое дерево.

Засуха!..

Страшное это слово для земли-матушки, да и для всех тех, кого кормит она. Отчаяние людей охватило. Смолкли веселые беседы на завалинках возле хат и песни, что звучали после работы. Да и как тут петь, о чем говорить, если на полях еще не налившееся зерно высыпается из колосьев? Какое уж тут веселье, если земля потрескалась, а в садах едва завязавшиеся плоды с яблонь да груш на нее спадают, если высохли реки и ручьи!

— Не иначе, дракон проклятый хитростью своей воду поработил, течь ей не дает! — говорили мудрые старики. — Ему-то всё нипочем: такая бестия и без воды проживет, с помощью колдовства. Но для нас вода — это жизнь! И не появится она вновь, пока мы с чудищем этим не справимся.

— А вот посмотрите: скоро нам князь своих рыцарей пришлет! — утешались молодые парни. — И тогда мы всей громадой на чудище пойдем!

Тем временем все, у кого только сила была, помогали Гжимеку оружие ковать. Не угасал в кузнице огонь в горнах, ни на минуту не смолкал перестук молотов. Люди помощи ждали. Выглядывали за околицу с самого утра.

И вот однажды на горных лугах всадники показались. Тотчас же в Кичоре узнали их — то были парни, что за помощью к князю отправились.

Вышел Гжимек из кузницы, посмотрел и нахмурился. «Э, да они без воинов! Одни! — с тревогой подумал хлопец. — А едут по лугу кратчайшей, но самой неудобной дорогой…»

— Эй, люди! — закричал он. — А ну, давайте сюда!

Всадники быстро спустились по склону и устало возле кузницы остановились. Кони их взмокли от трудной дороги, на боках пеной покрылись.

— Гжимек! Брат! — один другого перебивая, закричали парни. — Беда нам всем! Погибель! Не пришлет князь помощи!

Лицо хлопца побелело, словно сама костлявая[15] перед ним явилась.

— Почему не пришлет? — еле спросил он.

— Нету больше князя Силезского! Умер Генрик, в бою пал… Разбиты его войска! А всему причиной — жестокие татары, разбойники подлые… Близко они! Того и жди в нашей долине будут!

— Быть того не может! — воскликнул Гжимек. — Отец, слышишь? Князя Генрика убили!..

Грозная весть о татарском нашествии летела по всей деревне, словно у нее была тысяча ног. И вот тревога — более страшная, нежели голод и жажда — начала выгонять людей из домов. Они уходили по горным тропам всё выше и выше — всё живое устремилось в чешскую или венгерскую земли.

— Татары пострашнее дракона! — раздавались повсюду испуганные голоса. — Байдар-хан и Кайду-хан одолели рыцарей силезских и краковских! Да и всех тех побили, кто им на помощь явился!.. Уходить надо!! — кричали люди, волоча пожитки свои по каменистым дорогам.

— Идет сюда в горы жестокий полководец татарский, Джанга-бей! — кричали в толпе бегущих людей, когда опустел последний двор в Кичоре.

— Идем с нами, брат! — звали Гжимека сродственники.

Однако Гжимек не хотел бежать из родного села. Только вышел на вершину горы Кичоры и, став в тени ветвистых буков, полными слез глазами смотрел на удалявшихся друзей, соседей и родных, да на отца старого, которого он еле умолил бежать, чтобы жизнь его спасти.

Когда стемнело, вернулся Гжимек в затихшую кузницу и, присев на пороге ее, задумался глубоко.

Над горами взошла луна, но в этот вечер была она багровой, а хлопцу казалось, что и звезды отливают кровавым цветом. Но вскоре понял он, почему так багровеет всё — над Солой и Рыцеркой разливалось зарево пожара! Горели дома…

— Татары близко! — шумели буки. — Уходи!

— Угу-у! Угу-у! — с башни костёла кричала сова. — Беги!

Однако хлопец остался в кузнице и проспал всю ночь, сидя на пороге и опершись плечом о притолоку старых дверей. Утром, вместо ясной зорьки, увидел Гжимек вдали новое зарево. Большая стая ворон и галок крикливой тучей пронеслась над Кичорой к югу — в сторону лесов чешских. Промчались через орешник испуганные олени и лани, уцелевшие от жадных лап дракона. Потом услышал хлопец некий особенный шум и гам: всё ближе и ближе звучал он…

То были звуки пищалок и дудок, ударов по железному котлу, звон множества колокольцев и барабанная дробь. Шум этот долетал со стороны Солы — из долины, где вилась лента высохшей теперь начисто Равы.

«Это татары! — понял Гжимек. — Они!» Тревога сжала сердце его. Но скоро поднял он голову и, вскочив с порога, что было духу помчался вниз по склону — в ту сторону, откуда доносился этот шум и гам. Добежав до прибрежного обрыва, что у самой дороги был, Гжимек остановился. Глаза его горели, словно парня лихорадка жгла. В голове уже замысел лихой возник.

Всё ближе подходила орда Джанги-бея. Из-под самой Легницы вел он за собой тумен[16] беспощадных и жестоких степных наездников. Мчались они на своих низкорослых, косматых и долгогривых конях, будто волчья стая хищная.

И хотя солнце еще с утра припекать начало — не сняли татары своих толстых овчинных кожухов, лишь шерстью наверх перевернули. Островерхие войлочные колпаки татар, отороченные мехом барса или рыси, были нахлобучены по самые брови, из-под которых жадно высматривали всё вокруг черные, раскосые, бегающие глаза азиатские.

У каждого татарского наездника было с собой оружие отличное: лук из редкого дерева, с концами, точенными из клыков моржа и склеенными рыбьим клеем. А тетивы луков этих были свиты из жил верблюжьих или бараньих, колчан же, из мягкого красного сафьяна сделанный, шила каждому татарину его жена или невеста, оставшаяся в далекой юрте. Набиты были колчаны те стрелами с наконечниками зазубренными — азиатская задумка жестокая: чтобы нельзя было стрелу из раны вытащить! Оперенные перьями орлов степных, стрелы эти быстрей ветра летели. Ну, а про сабли острые и ятаганы кривые — и говорить нечего: ловко владели ими татарские наездники. Кроме того имел каждый воин при себе аркан крепкий, в кольцо свитый и к седлу притороченный, да бич страшный, из сыромятной кожи буйволовой, в шесть нитей крученый.

Впереди тумена ехал сам Джанга-бей, полководец, в подбитый собольим мехом длинный атласный халат одетый. Колпак его войлочный был украшен драгоценными каменьями, а из-под халата виднелись шаровары шелковые и сапоги мягкие, сафьяновые. Гордо восседал на коне Джанга-бей: из знатного рода он был и потому одеждой всегда происхождение свое выказать старался. Лицо у него было толстое и круглое, поглядывал он на всех спесиво, а позади него ехали два молодых джигита и попеременно держали над гордым беем его бунчук с конским хвостом — татарский знак власти и сана. За джигитами ехал оркестр, который неописуемым визгом и свистом пищалок и дудок, шумом и грохотом барабанов стаи вороньи с деревьев спугивал, а зверей принуждал бегством поспешным спасаться.

Гудела земля под копытами татарской конницы, сотрясался воздух кругом, а Джанга-бей скучающе жевал сушеные фиги, которые ловко были спрятаны на груди под халатом, в шелковом мешочке. Темными, заплывшими от жира глазками, едва видными из-под мясистых век, водил он вокруг и всё медленнее жевал любимые свои фиги. Сильное изумление охватывало его: вот уже три дня минуло, как забрался он в горы со своим туменом, три ночи уже спал он, сидя в седле, тоскуя каждый вечер по котлу с жирной бараниной и рисом — а нигде не видно было ни единой живой души! Не оказалось на его пути ни одной коровы или овцы, а ведь именно за ясырем[17] богатым забрел он в это горное бездорожье.