Мариво - Удачливый крестьянин

Никого знакомых у меня не было; никакой работы, кроме крестьянской, я не знал: умел сеять, пахать землю, подстригать виноградники – вот и вся моя наука.

Правда, Париж за короткое время успел соскрести с меня деревенскую кору, в которой я туда явился; я уже умел и войти и выйти, научился прямо держать голову и носить шляпу так, что всякий видел: этот парень далеко не глуп.

Словом, я приобрел толику столичного лоска, потерся в обществе, – пусть не в самом лучшем, но все же в каком ни на есть обществе. Однако на этом и кончались мои таланты. Правда, в придачу к ним надо еще прибавить смазливое лицо, дарованное мне природой, – вот и все козыри, какими я располагал.

Я пока не назначил себе дня отъезда, а тем временем поселился в одном из тех скромных трактиров, которые из презрения к бедности именуют харчевнями.[12]

Здесь я прожил два дня в компании возчиков, которые показались мне несносными грубиянами; значит, сам я уже пообтесался и стал другим.

Глядя на них, я понял, что вовсе не хочу возвращаться в деревню. Зачем? – спрашивал я себя. Кругом сколько угодно людей с достатком, не имевших поначалу, вроде меня, ничего за душой. Куда ни шло, почему бы не остаться еще на несколько деньков? Мало ли что бывает? Жизнь полна счастливых случайностей; может, и на мою долю выпадет одна из них; издержки мои невелики – на две, а то и на три недели денег хватит, харчи недорогие, ем я мало и не теряю из-за этого хорошего настроения. Вкусный обед могу съесть с удовольствием, но и плохой проглочу без тоски – я непривередлив.

Все это невредно для молодого человека, который ищет своего счастья. При таком характере поиски не остаются напрасными – случай благоприятствует воздержанному, он достигает успеха. Я заметил, что лакомки теряют половину времени, чтобы вкусно поесть. Эта забота поглощает у них так много сил, что на прочее уже ничего не остается.

Итак, я решил задержаться в Париже дольше, чем сначала предполагал.

На другой же день я собрался навестить мою бывшую барыню и попросить у нее рекомендации. Но мне сообщили, что она удалилась в монастырь вместе с той преданной камеристкой, о которой я говорил; дела ее обернулись плачевно, и всех средств едва доставало, чтобы дожить в безвестности остаток дней.

Узнав об этом, я только тяжело вздохнул. Память об этой даме была мне дорога, но я ничем не мог ей помочь. Мне не оставалось ничего другого, как отправиться на розыски некоего дядюшки Жака, бывшего нашего деревенского соседа, к которому отец перед отъездом велел мне зайти и передать поклон. Я сохранил его адрес, но до сих пор так и не удосужился туда сходить.

Он служил поваром в каком-то богатом доме, и я отправился разыскивать его.

Часов в семь или восемь утра я уже шагал по Новому мосту;[13] шел я быстро, ибо погода стояла холодная, и ни о чем не помышлял, кроме встречи с земляком.

Поравнявшись с бронзовым конем,[14] я заметил женщину, закутанную в темную шелковую шаль; прислонясь к перилам моста, она бормотала: «Ох, умираю!».

Услышав эти слова, я подошел узнать, не надо ли ей помочь.

– Вам дурно, сударыня? – обратился я к ней.

– Да, дитя мое, мне очень, очень худо, – ответила она. – Вдруг голова закружилась; вот стою тут и держусь за перила.

Я разглядывал ее; мое внимание привлекла ее круглая свежая физиономия; на пухлых щеках, немного побледневших от недомогания, в обычное время, наверное, играл приятный румянец.

Что касается возраста, то по гладкому белому лицу и полной фигуре трудно было точно его определить.

Я дал ей лет сорок, и ошибся; как оказалось впоследствии, ей было полных пятьдесят.

Шаль из толстой тафты, скрывавшая фигуру, гладкий чепец, платье темной расцветки и какой-то неопределенный налет ханжества, а также безукоризненная опрятность одежды наводили на мысль, что передо мной благочестивая женщина, имеющая духовного наставника.[15] Ведь у таких дам существует особая манера одеваться, повсюду одинаковая; это своего рода мундир, и мне этот мундир никогда не нравился.

Не знаю, нрав ли у них такой или виновата их одежда, но мне всегда казалось, что эти святоши всех беспощадно осуждают и злы на целый свет.

Однако незнакомка была миловидна и свежа, лицо у нее было круглое, как раз в моем вкусе, и я принял в ней участие; поддерживая ее под локоть, я сказал:

– Сударыня, я не могу так вас оставить. Если разрешите, я предложу вам руку и провожу домой; головокружение может повториться, вам нельзя остаться одной. Где вы живете?

– На Монетной улице,[16] дитя мое, – ответила она, – и я не откажусь принять помощь, так чистосердечно предложенную; вы кажетесь мне честным юношей.

– Вы не ошиблись, – сказал я, и мы двинулись в путь, – я всего месяца три как приехал из деревни и еще не успел испортиться и стать злым.

– Боже вас от этого упаси, – сказала она, окинув меня благожелательным и просветленным взглядом, – глядя на вас, не верится, что вы можете впасть в такой великий грех.

– Вы угадали, сударыня, – подхватил я, – господь по своей милости даровал мне чистосердечие, прямоту и уважение к честным людям.

– Это написано на вашем лице. Но вы еще очень молоды. Сколько вам лет? – спросила она.

– Неполных двадцать, – ответил я.

Заметьте, что беседуя так, мы еле-еле переставляли ноги; я чуть ли не нес ее по воздуху, чтобы уберечь от лишних усилий.

– Боже, как я вас утруждаю, – сказала она.

– Полноте, сударыня, – отвечал я, – не тревожьтесь, я рад, что могу оказать вам эту маленькую услугу.

– Я очень это чувствую, – заметила она, – но скажите, милое дитя, зачем вы приехали в Париж? Что вы тут делаете?

Услышав сей вопрос, я сразу оживился; неожиданное знакомство могло Принести мне удачу. Когда женщина эта воззвала к богу при мысли, что я могу испортиться и озлобиться, взгляд ее, обращенный на меня, был Так ласков, так полон доброты, что встреча с ней показалась мне хорошим предзнаменованием. Я не предвидел для себя никаких определенных выгод, но на что-то надеялся, хотя и сам еще не знал, на что именно.

Мне пришло на ум, что история с Женевьевой очень подойдет, чтобы совсем расположить в мою пользу эту добрую женщину.

Ведь я отказался от женитьбы на красивой девушке, которую любил, которая меня любила и предлагала мне свое состояние, и сделал я это исключительно из гордого и справедливого отвращения к бесчестию, несовместимому с чистотой души. Такую историю не стыдно было рассказать моей спутнице, что я и исполнил, выразив свои чувства со всем простодушием, на какое был способен, и стараясь, чтобы каждое мое слово дышало правдой.

Рассказ мне удался, он произвел самое выгодное впечатление.

– Небо вознаградит вас, мой мальчик, – сказала она, – за благие помыслы, не сомневайтесь в этом. Вижу, что лицо ваше не обманывает.

– Ах, сударыня, – возразил я, – насчет лица – это уж кто каким уродился, а вот сердце велит мне поступать так, и иначе я не могу.

– О, как вы это наивно высказали! – воскликнула она с благостной улыбкой, – вознесите хвалу всевышнему, сын мой, за то, что он дал вам столь чистое сердце. Этот дар драгоценнее, чем все золото мира, он стоит вечности; смотрите же, храните его. В Париже столько соблазнов для неопытной души, а вы так молоды. Послушайте меня. Наша встреча – по небесному произволению. Я живу с сестрой, которую горячо люблю, и она отвечает мне тем же; мы живем уединенно, но нужды не терпим, нам прислуживает кухарка, пожилая девица честнейшей души. Позавчера мы уволили нашего лакея, он совсем нам не подходил: никакого благочестия и притом распутник. Я как раз ходила утром к нашему доброму другу, священнику, он обещал найти для нас человека. Но тот, которого он имел в виду, уже устроился на место и не хочет уходить: в том же доме служит его родной брат. Если хотите, поступайте к нам; конечно, нужна чья-нибудь рекомендация.

– Увы, сударыня, – сказал я, – как видно, я не смогу воспользоваться вашей добротой; у меня здесь совсем нет знакомых. Я ни у кого не служил, кроме господ, о которых вам рассказывал, да и у них ничем не успел себя проявить. Правда, барыня оказывала мне расположение, но теперь она удалилась в монастырь, и я даже не знаю, в какой. За меня могла бы поручиться только эта дама, да еще один мой земляк, который служит в поварах; но он едва ли годится, чтобы рекомендовать меня в ваш почтенный дом. Если вы дадите мне время, чтобы разыскать мою прежнюю хозяйку, вас, я думаю, удовлетворит ее отзыв, а мнение дядюшки Жака, повара, пойдет впридачу.

– Дитя мое, – сказала она, – во всем, что вы говорите, чувствуется искренность, которая вполне заменяет рекомендацию.

Тут мы подошли к дверям ее дома.

– Войдите, войдите же, – сказала она, – я поговорю с сестрой.

Я последовал за ней, и мы вошли в довольно богато обставленный дом,[17] в котором мебель и все убранство были под стать наряду его благочестивых обитательниц. Порядок, простота и опрятность во всем.