Сочинения великих итальянцев XVI века - Макиавелли Никколо

XIV

То же и церемонии — каковые, как ты слышишь, мы именуем чужим словом, не имея своего, оттого, должно быть, что предки наши церемоний не знали и имени для них не имели — церемонии, говорю, пустотой своей сродни, по моему разумению, вранью и снам, что побуждает соединить и не разлучать их в нашем трактате, раз уж выдался случай о них потолковать. Как разъяснял мне один добрый человек, собственно церемониями называют торжественные обряды, которыми священнослужители у алтарей чтут Бога и предметы священные; но ввиду того, что люди стали выказывать взаимное почтение деланно, с ужимками, величая друг друга господами и государями, кланяясь, изгибаясь, переламываясь пополам, обнажая в знак почтения голову, обмениваясь вычурными обращениями и целуя друг другу руку, точно она, как у иерея, священна, — тогда, не имея слова для сего непривычного и дурацкого обычая, они окрестили его «церемонией», думаю, для потехи, подобно тому как попойку для смеху называют «возлиянием». Обычай сей, без сомнения, нам не сродный, но чужеземный и варварский, завезен откуда-то недавно, и вот ныне в Италии, оскудевшей подвигами, униженной и попранной на деле,12 люди величаются и чествуются мишурными словами и витиеватыми обращениями! Церемонии, стало быть — если учесть намерения тех, кто ими обменивается, — это пустое изъявление почтения и уважения к лицу, заключенное в расшаркиваниях, любезных обращениях и заключительных оборотах в письмах; говорю «пустое» по той причине, что мы внешне чествуем того, кого, бывает, нимало не уважаем, а порой и презираем, и тем не менее, дабы не уклониться от принятого обычая, говорим ему «сиятельнейший государь такой-то» или «ваше превосходительство господин сякой-то», равно как объявляем себя всепокорнейшим слугой того, кому нам, может быть, милее насолить, нежели услужить. Церемонии, следственно, это не только ложь, о чем я говорил, но даже подлость и предательство, однако церемонные обороты эти утратили силу и, подобно железу, потеряли закалку от постоянного употребления, поэтому незачем тонко разбирать их как другие слова и толковать в строгом смысле. Сколь это верно, доказывается тем, что случается с нами всякий день, а именно: если нам почему-либо надобно заговорить со встретившимся человеком, которого мы ранее не знали, то, не справляясь о его заслугах, мы насказываем большей частью лишнего, только бы не сказать мало, и величаем благороднейшим сударем и синьором того, кто может быть не более чем башмачник или цирюльник, лишь бы был одет исправно. Если в старину почетное титулование было привилегией папы и императора, так что несоблюдение его равнялось оскорблению и покушению на привилегированную особу, то ныне сие титулование и подобные изъявления почтения широко расточают, ибо обычай, слишком могущественный государь, щедро наделил привилегиями людей нашего времени.[404] Означенный обычай, столь пышный и блестящий снаружи, изнутри, стало быть, ничем не наполнен и являет собой оболочку без содержимого, слова без значения; из чего отнюдь не следует, что им можно пренебрегать, напротив, мы вынуждены его соблюдать, ибо сей обычай — грех не наш, а нашего века; но соблюдая его, не надо усердствовать через меру. К сему следует уяснить, что церемониями обмениваются либо из выгоды, либо из тщеславия, либо по обязанности. Ложь для собственной выгоды есть не что иное, как подлог, грех и бесчестность, хотя честно солгать вообще невозможно. Это грех, совершаемый льстецами; под личиной друзей они потакают всякому нашему желанию, каково бы оно ни было, не затем, что ему сочувствуют, а затем, чтобы иметь корысть, и не затем, чтобы нам угодить, но чтобы нас провести. Порок сей, по наружности приманчивый, на деле мерзок и вреден, а потому нетерпим в благовоспитанных людях, ибо нельзя угождать человеку тем, что наносит ему вред. Итак, если церемонии — это, как мы сказали, ложь и льстивое притворство, то каждый раз, как мы прибегаем к ним с корыстной целью, мы поступаем как люди без совести и чести; стало быть, церемоний с подобной целью быть не должно.

XVI

Теперь о церемониях, коими обмениваются по обязанности либо из тщеславия. Первыми отнюдь нельзя пренебречь, ибо кто ими пренебрегает, тот не просто дает повод к огорчению, но наносит оскорбление — сколько раз доходило до поединка лишь оттого, что один горожанин поклонился другому на улице, не соблюдя условностей! — ведь обычай, как я уже говорил, это могучая сила, а в подобных делах он замещает закон. И то сказать, обращаясь к человеку на «вы», если он не самого низкого разбора, мы ничем себя не ущемляем, но обращаясь на «ты», мы лишаем его причитающегося ему, к тому же наносим обиду и оскорбление, приравнивая к простолюдину и деревенщине. Оно верно, что у других народов и в другие века было принято иначе, но раз у нас принято так, то не к чему спорить, чей обычай лучше: надобно следовать не лучшему, а нынешнему, точно так, как мы соблюдаем законы, хотя бы и негодные, — покуда их не отменит муниципалитет или другая власть. Станем, следовательно, с тщанием примечать, какими словами и жестами принято и заведено обмениваться при встрече, какими словами приветствовать и величать друг друга людям разного сословия в городе, где мы пребываем, дабы держаться того же обычая. Нам не указ, что адмирал,[405] беседовавший с королем Педро Арагонским, говорил ему «ты» по обычаю своего времени, мы будем говорить своим королям «ваше величество» и устно, и в письмах, а вернее сказать: как адмирал тот уважал обычай своего века, так и мы будем уважать обычай своего века. Это — о церемониях по обязанности, как я их называю, то есть таких, которые не в нашей воле и власти, но навязаны законом, то бишь всеобщим обычаем; во всех случаях, когда не требуется ничего бесчестного, но лишь некая внешняя учтивость, подобает, вернее надлежит, покоряться заведенному порядку, не ропща и не прекословя. Пусть верно, что прикасаться устами уместно лишь к святым мощам или к другим священным предметам в знак благоговения, тем не менее, если в твоих краях принято, откланиваясь, говорить: — Сударь, целую вашу руку — или: — Ваш покорный слуга — или: даже — Ваш раб в оковах, — не будь щепетильнее других; откланиваясь и подписываясь в письмах, надо делать и говорить не так, как велит разум, а так, как велит обычай, и не так, как хочется или можется, а так, как ведется. И не говори «Над кем это он господин» или «Что это я буду руку ему целовать, что он, священник, что ли», ибо когда человек привык слышать от других «господин» и сам другого величает «господином», то нельзя обратиться к нему по имени или сказать «мессер» или ошарашить простым «вы», ибо он вправе счесть это нарочитой грубостью. Да ведь эти слова вроде «господ», «слуг» и прочие им подобные, как я говорил, уже почти и не горчат: подобно иным настоенным травам, они отмякли и опреснели в устах людей; следовательно, нет нужды их чураться, как то делают невежи и грубияны, желающие, чтобы в письмах к королям и императорам в первых строках стояло: «Коли ты и твои дети здоровы, хорошо, я здоров», оттого лишь, что так писали граждане Древнего Рима, обращаясь к своему римскому муниципалитету: если их послушаться, то наш век обратится вспять и шаг за шагом вернется к той поре, когда люди кормились желудями. При всем том, обмениваясь церемониями по обязанности, полезно сообразовываться с некоторыми обстоятельствами, чтобы не показаться тщеславным и самодовольным. Прежде всего надо принимать во внимание, каков тот город, где ты находишься, ибо иной обычай не во всяком месте хорош: что уместно среди неаполитанцев, в чьем городе полным-полно знатных вельмож и баронов, то может прийтись не ко двору в Лукке или во Флоренции, где живут большей частью купцы и простые почтенные люди, сроду не знавшиеся с князьями, маркизами или баронами, так что если сановные и помпезные неаполитанские манеры перенести во Флоренцию, они покажутся там вроде одежды толстого на тощем: кругом лишек и избыток; равно флорентийские манеры окажутся некстати среди неаполитанской знати, для чьей натуры они весьма тесны и убоги. И пусть венецианские нобили расшаркиваются друг перед другом, памятуя о занимаемых должностях или грядущих выборах, судейским людям из Ровиго[406] или гражданам Азоло нечего с той же пышностью обмениваться любезностями по пустякам; думается мне, что во всей этой округе малость пересаливают в любезностях — то ли по праздности своей, то ли из подражания Венеции — их госпоже,[407] ведь всем свойственно вторить господам, иной раз не подумавши, для чего. Надобно, кроме того, держать в уме возраст, час дня, обстоятельства — как тех, с кем мы обмениваемся церемониями, так и свои собственные. С людьми бездельными церемонии прилично вовсе отсекать или насколько возможно укорачивать, изъявляя скорее готовность к церемонии, чем что-либо большее, — в том отлично преуспела римская знать, во многих же других городах обмен любезностями изрядно стопорит дела и весьма утомителен. — Можете надеть шляпу, — говорит озабоченный судья, которому недосуг разводить церемонии, но человек первым делом отвешивает несколько поклонов, затем усердно шаркает ногой и, наконец, неспешно отвечает: — Ничего, сударь, я и так постою. — Судья ему опять: — Наденьте шляпу, — тот сперва два-три раза изгибается на каждую сторону, потом опять кланяется чуть не до полу и важно речет: — Не беспокойтесь, ваша милость, я свой долг знаю, — и так продолжается это единоборство, отнимая столько времени, что, верно, немногим больше понадобилось бы, чтобы покончить со всеми кляузами того утра. Что говорить, судьям и особам известного ранга люди низшего звания должны воздавать почтение, но когда время не терпит, знаки почтения докучны, и надобно уметь их либо опускать, либо как-нибудь сообразовывать с обстоятельствами. Церемонии, принятые среди старших, не к лицу юношам — по самой их натуре; людям низкого и простого звания не приличны церемонии, принятые среди знати. Не склонны рассыпаться в любезностях люди выдающихся достоинств, они же не требуют и не жалуют церемонии по отношению к себе, затем что не любят занимать голову вздором. Не уместны также слишком торжественные церемонии в обращении ремесленников и людей простых с людьми знатными и господами, каковых подобные знаки почтения могут задеть, ибо от низших ждут и требуют скорее повиновения, чем почестей. По той же причине человеку услужающему не дело объявлять, что он к услугам господина, ибо тот оскорбится, заподозрив, что слуга сомневается в его правах — точно он, хозяин, и без того не вправе повелевать и приказывать. На церемонии по обязанности нельзя тоже и скупиться, ибо что человек делает по долгу, то принимается как бы в уплату долга, без особой благодарности, но то, что он делает сверх положенного, воспринимается как дар, за который ему отвечают любовью и почитают щедрым. Вспоминается мне, что я слышал об одном знаменитом греке, выдающемся сочинителе, который говаривал: кто умеет ласкать людей, тот на малый капитал получает большую прибыль. Так что в церемониях сего рода будь подобен портному, который кроит скорее с запасом, чем в обрез, но и не так, что кроишь штаны, а выходит мешок или попона. Прибавь толику по отношению к низшим, и тебя сочтут великодушным, сделай то же по отношению к высшим, и тебя назовут благовоспитанным и учтивым; только того, кто не знает удержу и меры, осудят как человека суетного и щелкопера, а то и хуже — как человека лукавого и льстивого или, как говорят ученые люди, подобострастного, наши предки называли этот грех «раболепие», и постыднее его не бывало, равно как менее приличествующего человеку порядочному. Такого рода церемонии относятся к третьему разряду, а именно к тем, что исходят не от обычая, а от нашей воли. Напомню, что в церемониях, как я говорил в самом начале, от природы нет необходимости, без них можно преотлично обойтись, как обходились, и так еще недавно, наши предки, но чужеземные недуги передались нам — не только эта хворь, но и многие другие. Покоримся, стало быть, обычаю, но будем помнить, что он не более чем дозволенная ложь, а от сих и далее — ложь недозволенная и потому отвращающая благородные души, которые не могут тешить себя видимостью и вздором. Скажу еще, что, сочиняя сей трактат, я не доверился своим скудным познаниям, но пожелал узнать мнение многих прославленных ученостью мужей и вот доведал, что один царь по имени Эдип, изгнанный из своей земли и преследуемый врагами, решился искать убежища в Афинах у царя Тезея, по прибытии же к Тезею он в некой девушке по голосу, ибо был слеп, узнал родную свою дочь и в тот же миг, позабыв приветствовать Тезея, кинулся обнимать свое дитя, но, тотчас опомнившись, стал просить у Тезея прощения. На что добрый и мудрый царь, не дав ему договорить, молвил: — Не тревожься, Эдип, честь и слава моей жизни не в чужих речах, но в собственных делах.[408] — И вот еще какое запомни рассуждение: хотя люди весьма любят почести, однако же на деланность, если заметят ее, досадуют, а то и гневаются, ибо лесть или подобострастие не только порочны и негодны, но еще обременены следующим недостатком: льстецы невольно выдают, что обхаживаемого ими человека они про себя полагают тщеславным и самодовольным, к тому же простофилей, недалеким и легковерным, таким, какого без труда можно приманить и подловить. А так как чрезмерные, пышные и пустые церемонии — это плохо скрытая, а вернее, явная и всеми узнаваемая лесть, то злоупотребляющий ими не только, как я уже говорил, бесчестен, но еще и неприятен и докучен окружающим.