Сочинения великих итальянцев XVI века - Макиавелли Никколо

Тут из глаз Пероттино выкатилось несколько слезинок, и быстрое слово замерло у него на устах. Прочие безмолвствовали, охваченные жалостью, покуда Пероттино, овладев собою, не продолжил голосом прерывающимся и слабым: — Видя, что вот такими искрами воспламеняется наша душа, своевольный и дерзкий мальчишка Амур раздувает огонь надежд и желаний — ведь хотя надежда является редко, будучи питаема лишь случайными обстоятельствами, желания не слабеют и не покидают нас, и когда ее нет. Ибо мало того что нам, упрямым смертным, от природы свойственно желать предметов с тем большей силой, чем больше нам в них отказывают, но еще и Амур, видя, что в нас хиреет надежда, спешит раздуть пламя желаний и, по мере того как огонь разгорается, усугубляет страдания, исторгающие из груди вздохи, слезы, вопли — большей частью понапрасну, отчего мы сами, спохватившись, скорбим, и тем сильнее, чем больше жалобных слов брошено на ветер. И вот оказывается, что орошенный нашими слезами огонь жжет, как ни странно, еще больнее. Близкие к самоубийству, мы призываем смерть как последнее спасение. И все же, хотя от подобной боли усиливается страдание и хотя жалок тот, кто непрерывно громко стенает, сама возможность излить скорбь значит немало. Куда бедственнее и мучительнее участь того, кому в страдании невозможно подать голос или назвать причину недуга, тогда как ему всего желаннее и потребнее открыть душу. Крайне вредна и тягостна необходимость таить скорбь в сердце, изображая на лице радость, даже взглядом не выдавая любовных мыслей, каковые, будучи сокрыты, не только поддерживают, но и усиливают пламя: ведь чем более стеснят огонь, тем ярче он пылает. Описанные обстоятельства так же неразлучны с влюбленными, как воздух с привычными ему дождем и ветром. Но разве только они? Подобным им несть числа, и каждое из них невыносимо и тяжко.

XXX

Один преследует жестокую возлюбленную и, умоляя, любя, проливая слезы, смертельно скорбя, изнуряя себя тревожными мыслями, разрушает собственную жизнь, и чем далее, тем более возгорается желанием. У него, обратившего свой пыл на благочестивую даму, фортуна отнимает возможность пожать жатву, отчего он изнемогает и сохнет, и тем больше, чем ближе и недоступнее видится ему предмет его вожделений; несчастный, он чувствует себя чуть не новым Танталом,25 изнемогающим среди множества яств. Другой, сделавшись рабом ветреной женщины, нынче радуется, завтра видит себя несчастным и, как морская пена от ветра и волн перекатывается взад и вперед, так и он: то возносится, то падает и, чувствуя то жар, то холод, то страх, то надежду, в переменчивом своем состоянии претерпевает всякого роду муку. Иной, питая лишь малую, слабую и грешную надежду, горестно переносит многолетние страдания. Иной, полагавший, что все на свете минет раньше, чем данные ему обеты или его утехи, вдруг видит, как непрочны любовные упования, и когда они развеиваются, чувствует себя так, точно земля разверзается у него под ногами. Возникает и тысяча других обстоятельств, безжалостно лишающих нас покоя, дарующих нам бесчисленные тревоги и прибавляющих множество бедствий. Ибо один оплакивает возлюбленную, чей внезапный недуг, подтачивая тело, мучит и терзает ее душу. Другой, приметив нового соперника, тотчас впадает в ревность и, внутренне пылая, чувствуя, что погибает, едко и озлобленно клянет противника, винит свою даму и не знает покоя, исключая те мгновения, когда видится с ней наедине. Иной, сраженный известием о свадьбе своей избранницы, следит за приготовлениями и празднеством взором не более радостным, чем если бы следил за церемонией собственных похорон. Иные не осушают глаз целый день из-за внезапно случившихся горестных обстоятельств; но если бы судьба или некая сила способны были эти обстоятельства устранить, на их место тотчас явились бы новые, нередко еще бедственнее и горше прежних. Так что в куда менее трудном положении находится тот, кому надлежит сразиться с Лернейской гидрой,[309] нежели тот, кто должен помериться силой с жестокой любовью. Это я говорю о мужчинах, но то же случается и с вами, женщинами, и, может быть, не в обиду вам будь сказано, юные дамы, о коих я не дерзаю рассуждать, хотя с ними беседую, с вами случается еще чаще, чем с нами. Ведь женщины от природы более склонны уступать и отдаваться любви, чем мы, мужчины, и в вас пламя ее пылает ярче, чем в нас. Хотя все же многие особые обстоятельства, касающиеся каждой женщины, делают вас по сравнению с нами куда осмотрительней и осторожней.

XXXI

Кроме того, первый пыл, если он вспыхивает в юных душах, весьма опасен для них, как суховей для ранней листвы; но если он вспыхивает в зрелом возрасте, то оказывается, без сомнения, еще более неукротим и жесток, подобно грозе, которая разражается тем сильнее, чем дольше перед тем небо оставалось безоблачно и ясно. Таким образом, настигает ли нас сей недуг в юности или в зрелые годы, он обрекает нашу жизнь на разительные перемены, на тяжкую участь, на жестокий жребий. Но все любовные хвори — так же, как телесные — чем мы старее, тем менее излечимы и менее поддаются лекарствам. Ведь в любви страшна еще коварная привычка, которой мы день за днем беспечно поддаемся, будто углубляемся в лабиринт без ариадниной нити, так что когда нам приходит охота возвратиться, назад выбраться уже едва ли возможно. Иной раз случается, что мы сживаемся с нашим недугом до того, что и можем, но не хотим с ним расстаться. А ведь есть еще долгие жестокие ссоры и краткие тревожные размолвки; ненадежные примирения; грозные и опасные возвраты ушедшей любви, подобные повторной лихорадке, которая более первого приступа угрожает жизни больного; есть и горчайшие воспоминания об утраченной сладостной поре — с ними можно быть счастливыми и в величайшем несчастье. А как тяжела разлука, и особенно та, что предваряется долгожданной ночью, исполненной жалоб, долгих объятий со вздохами и слезами, когда кажется, будто сердца любовников не выдерживают и разрываются надвое! Увы, как горько бывает в разлуке, когда улыбка не является на устах влюбленного, праздник не трогает его, не веселит забава; устремив мысли к своей даме, точно взоры — к Полярной звезде, он терпит крушение без надежды на спасение, печальное его сердце омывает река горчайших слез, уста полны скорбных вздохов; душа же уносится туда, где сам он не может быть, и на что бы они ни взглянул, хотя он мало что замечает, все исторгает у него обильные слезы. В этом вы можете убедиться, о дамы, на моем примере, ибо жизнь моя такова, как о том сказано в канцонах, и еще много хуже; и коли я не постыдился в том признаться, то теперь желал бы сообщить вам в прибавление к прежним следующие две канцоны:

С тех пор, как волей рока-палача

Огонь моей надежды был погашен

В очах других, — у смерти на виду,

Существованье жалкое влача,

Среди бесчувственных камней и башен

Из муки в муку, из беды в беду,

Я, как туман, бреду.

И неподвижней становлюсь, чем камни.

Куда ни рвись душа, одна лишь в ней

Беда — и нет больней.

Любая скорбь в сравненьи с той легка мне.

Ведь образ, милый зрению, погас.

И только слезы — утешенье глаз.

Теперь, когда надежды не найти,

Печаль и злобу в мыслях чередуя,

Иду — и знаю, каждый шаг убог

На пагубном, обманчивом пути.

Что, скорбный, мучаюсь? Куда иду я?

И кто бы позавидовать мне мог?

Горчайших слез поток,

Конца не видя безнадежной доле,

Так жалобно и бурно сердце льет,

Что растопило б лед.

И словно, чтоб еще теснили боле

Меня мученья, только госпожу,

Куда бы я ни глянул, нахожу.

Здесь — только телом, а душою — там,

Сказав «Иди!» телесной половине,

Душою — неподвижно я стою.

Кем был я? Кто теперь? Не знаю сам.

Кто радость у меня похитил ныне

И заключил меня в глухом краю?

Кляну я жизнь свою.

О, если б смерть явилась прежде горя!