Норвежские сказки - Петер Кристен Асбьёрнсен

— Здравствуй, — говорит он ей, — и спасибо за все хорошее!

— Здравствуй, — говорит она, — и тебе спасибо! А у вас нет такого большого хлева, как у нас. У нас, когда два пастуха стоят на разных концах хлева и трубят в рога, то не слышат друг друга.

— Эге, наш хлев куда больше! — отвечает ей Замарашка. — У нас, если корова забредет в хлев с одного конца, так и не доберется до другого во всю жизнь.

— Вот как! — говорит принцесса. — Зато у вас нет такого огромного быка, как у нас. Если на каждый рог сядет по человеку с шестом в руках, то им не достать друг до друга даже шестами.

— Пф! — говорит Замарашка. — У нас есть такой огромный бык, что если на рогах у него сидит по человеку и они трубят в рога, то один не слышит другого.

— Вот как, — говорит принцесса, — зато у вас меньше молока, чем у нас. У нас доят в большие ведра, выливают в котлы и творожат огромные сыры.

— О, мы доим прямо в кадки, выливаем в чаны и делаем сыры величиной с дом; возит же эти сыры в кучу пегая кляча, но раз она ожеребилась тут в сырах, и мы ели-ели один сыр семь лет, да вдруг и нашли в нем большую пегую лошадь. На этой лошади я раз поехал на мельницу, вдруг у лошади сломалась спина. Я, не долго думая, взял сосновую ветку и всадил ей вместо спины; с тех пор она так и бегала с сосновой спиной. Но ветка пустила побеги, они стали расти и выросли до самого неба. Я взял да и влез по ним туда. Гляжу, сидит женщина и сучит веревки. Вдруг ветка-то и обломись. Как мне назад спуститься? Женщина и спустила меня на веревочке в лисью нору. А там сидят моя мать и твой отец и кладут заплатки на сапоги. Вдруг мать моя как хватит твоего отца колодкой по голове, так у него вся паршь и соскочила…

— Врешь ты, никогда мой отец паршивым не был, — крикнула принцесса. Вот ее и перещеголяли.

Вечер в кухне у помещика

Унылый выдался вечер; вьюга так и бушевала; свечка в комнате еле мигала, слабо освещая лишь некоторые отдельные предметы: стеклянный колпак, прикрывавший разные китайские безделушки, большое зеркало в старинной золоченой раме, серебряную дедовскую кружку и пр. В комнате были только мы двое, сам помещик да я. Я сидел в одном углу дивана с книжкой в руках, а хозяин в другом, углубившись в размышления. Потом он стал развивать передо мной свои политические взгляды, изложенные им в своей анонимной брошюре «Несколько патриотических слов на пользу Отечеству». Я давно знал все это наизусть, так как слышал в двадцать третий раз. Ангельским терпением я не обладаю, но что же было делать, куда спасаться? В моей комнате мыли пол к празднику, и там до сих пор клубами стоял пар. После нескольких напрасных попыток углубиться в книгу пришлось покорно подставить голову под ушат красноречия помещика. А тот сел на своего конька, как говорится. Положив свой старый, потертый красный сафьяновый колпак возле себя на диван и обнажив большую лысину и остатки седых волос на макушке, он горячился все больше и больше, размахивал руками, бегал взад и вперед по комнате, так что пламя свечи колыхалось из стороны в сторону, а широкие фалды его серого суконного сюртука развевались по воздуху и описывали круг всякий раз, как он делал поворот и привскакивал на длинной своей ноге, — помещик был хром. Крылатые слова его жужжали у меня в ушах, словно гуденье роя майских жуков в вершине липы. Наконец мочи моей не стало слушать ходульные фразы помещика. Из кухни доносились взрывы смеха; рассказчиком был Кристен-кузнец; он, видно, только что закончил какую-то историю и вызвал новый взрыв смеха.

Я встал и вдруг прервал беседу:

— Хочу пройти на кухню послушать, что там рассказывает кузнец! — И я оставил помещика с его тусклым огарком и взбудораженной головой.

— Детские бредни, вздор! — проворчал он мне вслед. — Образованному человеку стыдно. А вот патриотические слова…

Остального я не слыхал. В просторной, высокой кухне было оживленно и весело. В углу в печке трещал огонь. У печки восседала за прялкой сама старуха помещица. Она уже много лет воевала с ревматизмом, защищаясь от него множеством юбок и кофт, а сверх всего надевая еще огромный суконный балахон; несмотря на это, ее лицо сияло из-под белого головного убора, как полная луна. По краям лежанки сидели внучата старухи, щелкая орехи и хохоча над рассказами кузнеца. Вокруг разместились девушки и женщины-работницы с прялками и веретенами.

Постучав в прихожей ногами, чтобы отряхнуть с них снег, гурьбой вошли в кухню молотильщики с мякиной в волосах и уселись за длинный стол, на котором был поставлен для них ужин: большой горшок молока да две миски крутой каши. К печной стене прислонился кузнец, покуривая коротенькую трубку, и лицо его, еще сохранявшее следы пребывания в кузнице, было серьезно-насмешливо; видно было, что он тут играет первую скрипку и имеет успех.

— Добрый вечер, кузнец, — сказал я. — Что ты тут такое рассказываешь, всех смешишь?

— Хи-хи-хи! — радостно захихикали мальчуганы. — Кристен рассказывал нам про мужика и про черта, потом как черт попал в орех к парнишке, а теперь хочет рассказать о Пере Сонуме, которому нечистая сила остановила лошадь!

— Да, — начал кузнец. — Пер этот был из Сонума, что к северу от церкви. Он был знахарь, и за ним часто присылали лошадь и сани, когда звали к больным; он лечил и людей, и скот, как и наша Берта Туппенхауг. Только как-никак, а видно, он не больно хитер был, потому что однажды нечистые целую ночь продержали его на лугу за домом связанным и с головой, свороченной набок; да неладно вышло и в тот раз, про который хочу рассказать вам. Этот самый Пер не умел жить в