Сочинения великих итальянцев XVI века - Макиавелли Никколо

XIV

Тут, встрепенувшись и как бы услышав давно желанное, мадонна Берениче воскликнула: — О, Пероттино, исполни нам теперь же свои стихи ради твоего Амура, и да пошлет он тебе счастливую жизнь на все оставшиеся дни. Мне давно хотелось услышать какую-либо из твоих канцон, и поверь, что исполнением ее ты порадуешь не меня одну, но и обеих моих подруг, внимающих тебе, ведь им не менее, чем мне, отрадно тебя послушать, ибо нам известно, как сведущие молодые люди прославляют твои стихи. — На что Пероттино, вздохнув из глубины души, молвил: — Мадонна, бог сей, увы, слишком хорошо мной узнанный, не может послать мне отраду и не пошлет, будь он даже способен на то по отношению к прочим людям, ибо поздно: обманчивая фортуна лишила меня счастья, после чего мне ничто не может быть и не будет отрадно и мило, кроме разве последнего конца, ожидающего все живущее на свете. Конец этот я часто призываю, но смерть, точно сговорившись с фортуной, глуха ко мне и не вызволяет меня из жизни, может быть потому, что желает томить меня долгой скорбью в назидание прочим несчастным. Но раз я дал слово повиноваться и поведал вам то, что мог бы утаить, — и это было бы лучше, ибо умирать молча достойнее, нежели умирать стеная, — то уж исполню свои строфы, хотя ими не годится занимать молодых дам, собравшихся для праздника и веселья. — Жалостью дрогнули чувствительные сердца дам от последних слов Пероттино, а тот с великим трудом сдержал слезы и, чуть ободрившись, начал:

Когда палач Амур, в груди бушуя, Терзает день и ночь, Остаться жить и мучиться невмочь, К тебе, о смерть, спешу я.

Но лишь достигну дальнего причала, Путь в море слез сверша, При виде гавани окрепшая душа Готова жить сначала.

Насмешничает жизнь, ко дну толкая, а смерть — зовя со дна. О сколько мук мне причинит одна, И не прервет другая!

XV. В один голос дамы и молодые люди похвалили канцону Пероттино, он же, уклоняясь от похвал всеми силами, не дал им продолжить, намереваясь возобновить рассуждение, но его опередила мадонна Берениче, сказавшая: — Пероттино, как ты, в отличие от всех людей, ни досадуешь, слушая похвалы, не обессудь, если мы попросим тебя исполнять нам свои стихи всякий раз, как они придутся кстати в твоем рассуждении; тем самым ты при малом усилии доставишь превеликую радость и нам троим, кому весьма дорого такое дарование, и в не меньшей мере твоим друзьям, любящим тебя как брата, даром что они и раньше не раз слышали твои стихи. — Ответив, что по возможности так и поступит, Пероттино продолжил: — Что тут можно добавить, разве то только, что крайне печальна участь влюбленного, чья жизнь столь безотрадна, что жить ему невмоготу, а смерть до того отрадна, что эта отрада встает на пути смерти. Вот какую вытяжку только и можно извлечь из этой любовной полыни, а уж горька она до того, что возрадуйтесь, милые дамы, чье благо мне неизменно дорого, что вы только из моих слов ее узнали, а не отведали сами. Но, о могущество Амура, столь же досаждающее нам, сколь и дивное: не довольствуясь сказанными делами, он желает нас поражать еще большими чудесами. Мало ему того, что влюбленные напрасно влекутся к смерти, тяготясь жизнью, ибо из-за той услады, какую им доставляет умирание, вновь возвращаются к жизни; он возжелал еще, чтобы иные не только сохраняли жизнь, утратив то, ради чего жили, но и были жестоко терзаемы двумя смертельными недугами, которые бы возвращали их к жизни с удвоенной силой. Мне самому, о дамы, кажется невероятным то, о чем я говорю, и все же это правда: будь иначе, я бы давно избавился от бесконечных скорбей, коими томим. Ведь с давних пор мое бедное измученное сердце воспламенено Амуром, отчего я должен был бы умереть, не в силах выдержать сего пожара, когда бы не жестокость дамы, воспламенившей меня любовью: она заставила меня залиться обильнейшими слезами, омывшими пылающее сердце и доставившими ему облегчение. Но сами эти слезы ослабили бы и надорвали бы все жизненные связки и затопили бы сердце, что опять привело бы меня к смерти, если бы пылавший в нем огонь не высушил все, что размокло от слез, и вот причина того, что я остаюсь жив. Таким образом, как то, так и другое бедствие пошли мне на пользу, и взаимное противоборство двух смертельнейших напастей возвратило меня к жизни. Но каково ныне моему сердцу, вы видите сами, и, право, не знаю, может ли что быть жалче человека, чья жизнь удерживается в теле двумя видами смерти и кто жив лишь оттого, что вдвойне умирает.

XVI

Проговорив это, Пероттино смолк, а когда собрался было продолжить, Джизмондо остановил его поднятой ладонью и обратился к мадонне Берениче с такими словами:

— Он, мадонна, не исполняет только что данного вам обещания — оглашать, когда то будет возможно, свои стихи. Ведь у него есть канцона, изящная и прелестная, где описано то самое диво, что сотворяется Амуром, а он ее утаивает от вас. Велите ему исполнить эту канцону, ручаюсь, что она вам понравится. — В ответ дама тотчас воскликнула: — Так скоро, Пероттино, ты нарушаешь свое обещание? А мы-то думали, что ты человек слова. — Такими и подобными словами дамы заклинали Пероттино исполнить канцону, о которой говорил Джизмондо, и не только ее, но и другие, какие придутся кстати, после чего, несколько раз повторив обещание на будущее, он вынужден был начать так:

О, мало вам того, что ваши очи Дотла меня заставили сгореть, День ото дня со мной вы все жесточе, И слезы мне двойная пытка впредь. Умерьте муку хоть на треть! Готов тонуть я иль сгореть — Но дважды мне не умереть!

Но не тону я, залитый слезами, А пламенем осушен и согрет, И в пепел не сгораю: слезы сами Великий жар остудят напослед. Я бедами спасен от бед, Опасности для жизни нет, Мне все на пользу, что во вред.

Вам муки горе-кавалера милы, Но все же хитрый ваш расчет не прав. Меня не довели вы до могилы, Потравами врачуя от потрав. Ошибся ваш капризный нрав, Две смерти разом мне избрав. В итоге я и жив, и здрав.

И все ж виню я не капризы эти. Коварная любовь всему виной, А я виновен, что живу на свете. Не я Амуром, он играет мной, Он полон кривдой да войной. Увы, бывало ль, чтоб иной Держался — гибелью двойной?

XVII

Исполнив канцону, Пероттино продолжил: — Ты полагаешь, Лиза, что если кто творит подобные чудеса, то ему подобает называться богом? Ты веришь, что первые люди не без причины нарекли его так? В самом деле, все, что случается наперекор естественному ходу вещей и потому является чудом, повергающим в изумление тех, кто его видит или о нем слышит, не может исходить ни из какого начала, кроме сверхъестественного, таковое же прежде всего есть Бог. Вот люди и измыслили Амура, бога любви, простирающего свою власть за пределы естественного порядка вещей. Ведь я, говоря о его власти, поведал тебе лишь ничтожнейшую долю моих бесчисленных и мучительных страданий и, лелея свои горести более, чем чужие, умолчал, как ты видела, о прочих людях; пусть страданий этих достаточно, чтобы явить меня как пример крайних бедствий, свидетельствующих о могуществе Амура, все же их ничтожно мало в сравнении с горестями всех прочих людей. Если бы я решился живописать истории ста тысяч влюбленных, о коих мы читаем в книгах, точно так, как в церквах пишут на тысяче табличек обеты единому Богу не от единого человека, но от множества, ты подивилась бы не менее, чем те пастухи, что, впервые зайдя в город, в одно время видят тысячу вещей, каждая из которых завораживает как чудо. Ведь оттого, что собственные мои горести кажутся мне тяжки, а они без сомнения тяжки, я не скажу, что чужие легки, или что Амур врывается в чужие сердца с меньшей силой, нежели в мое, или что творит в них меньшие чудеса. Напротив, я уверен, что стараниями моего властелина имею множество товарищей по несчастью, хотя невозможно видеть и знать их так, как я знаю себя. Но среди прочих глупостей влюбленным свойственна и эта: каждый мнит себя самым несчастным и упоен этим так, точно его увенчали как победителя, ни за что не соглашаясь признать, что кто-либо из влюбленных когда-либо изведал такую же глубину несчастий. Безмерна была, нет сомнений, любовь Аргеи, если поверить старинным преданиям, и кто послушал бы ее, когда она рыдала над мертвым телом израненного мужа, тот заключил бы, что свою скорбь она полагает превосходящей скорбь всякой другой скорбящей.[300] И, однако, об Эвадне, которую постигла та же горестная участь в том же бедствии и в то же время, мы читаем, что она не только оплакала своего мертвого мужа, но и, гордо презрев собственную жизнь, отправилась за ним вслед.[301] И подобное же совершила Лаодамия[302] по смерти мужа, и прекрасная азийская Пантея,[303] и, по смерти возлюбленного, несчастная юная Геро,[304] и тот же конец приняли многие другие женщины. Не трудно понять, что состояние одного страдальца всегда сходствует с состоянием другого, но постороннему оно незаметно, ибо страдание любит таиться. Так что присовокупи, Лиза, к моим горестям чужие, какие сочтешь уместными, не требуя, чтобы я пересказывал все истории, и ты сама без труда заключишь, что могущество твоего бога больше изображенного мною во столько же крат, сколько есть подобных мне влюбленных, а им, без сомнения, несть числа. Ведь что стоит Амуру, выказывая свою удаль, подвергнуть опасному для жизни испытанию хоть тысячу влюбленных одновременно и в разных местах! Он забавляется, и что для нас причина нескончаемых слез и бесконечных сокрушений, что для нас страдание, то для него шутка и потеха. Жестокий, он тешится нашими ранами и упивается видом нашей крови и ради этого творит наидивнейшее из своих чудес: тот, кому он внушает любовь, не чувствует боли. Посему немного найдется влюбленных — да и не знаю, есть ли такие, — кто, воспылав любовью, сохранил бы благоразумие. Напротив, каждый день приходится наблюдать обратное: домоседы, люди осмотрительные ученые философы вдруг делаются сорвиголовами, полунощниками, в<> оружаются, карабкаются на стены, нападают, мало того, вседневно тысячи людей, и тех даже, кого почитают особенно стойкими и мудрыми, приобщившись любви, явственно теряют рассудок.