Сочинения великих итальянцев XVI века - Макиавелли Никколо

II

Изящный и очаровательный замок Азоло[291], возвышающийся над Тревиньяно в отрогах наших Альп, принадлежит, как известно, мадонне королеве Кипрской, чье семейство, носящее фамилию Корнаро, весьма славное и чтимое у нас в городе, связано с моим семейством как дружбой и домашней близостью, так и узами родства. Сим сентябрем случилось королеве, пребывая в замке, выдавать замуж одну из приближенных девушек, которую она, содержа при себе с детских лет, лелеяла и нежно любила за красоту, воспитанность и добронравие. Распорядившись устроить прекрасное и пышное празднество, королева пригласила именитых людей с семействами из соседних местностей, а также из Венеции, и дни потекли в веселии, игре на музыкальных инструментах, пении и танцах, к величайшему удовольствию каждого. Среди прочих гостей прибыло трое юношей из благородных семейств, каковые, имея высокую душу, посвящали большую часть времени, с младых лет и до сей поры, словесности, а сверх того отличались превосходными манерами, как оно и подобает молодым людям хорошего рода. Все трое весьма пришлись по сердцу бывшим на празднестве дамам, наслышанным о славе их фамилий, а еще более — их познаниях и доблестях, но сами юноши отдавали предпочтение обществу трех дам, красивых, милых и украшенных благородством нрава, по той причине, что с ними чувствовали себя более уверенно, чем с другими, вследствие кровного родства и давнего дружества как с ними, так и с их мужьями, на ту пору вынужденными отлучиться в Венецию. Впрочем, один из юношей, Пероттино — так мне вздумалось его именовать — вступал в беседу мало и редко, и никто за все дни празднества не видел его смеющимся; порой он уединялся, точно погруженный в печальную думу, и уж наверное не явился бы на свадебный пир, если бы его не привезли чуть не насильно друзья, в надежде, что он развеется среди забав и увеселений. Дав юноше вымышленное имя Пероттино, я назову вымышленными именами и двух других юношей и дам — не оглашая подлинные имена, единственно для того, чтобы оградить сих особ наичестнейшей жизни от суетной толпы, отняв у нее повод помыслить что-либо неподобающее, ведь известно, что слова, передаваемые от одного к другому, становятся достоянием множества людей, а среди них немало таких, что на все здоровое глядят нездоровым взглядом.

III

Итак, вернемся к празднеству королевы, протекавшему так, как о том сказано выше. В один из дней, к концу полуденной трапезы, по обычаю великолепной, в продолжение которой гостей увеселяли шутками, игрой на музыкальных инструментах и разнообразным пением, к королеве, сидевшей во главе стола, подошли и почтительно ее приветствовали две девушки, из коих старшая приложила затем к груди прекрасную лютню и, весьма умело касаясь ее струн, приятно заиграла и нежным голоском в лад игре запела:

Мне прежде ноша не давила плечи, И взор мой не был ни уныл, ни хмур. А ныне так гнетет меня Амур, Что, чувствую, конец мой недалече. О, как я жизни доверяла слепо, Явившись к твоему, Амур, двору! Могла ль я знать, что в горестях умру, Что ничего не встречу, кроме склепа! Беспечной, радостной была Медея, Пока любви мучительное зло Ее к Ясону страстью не зажгло, До гроба страстотерпицей владея[292].

После того как юная певица умолкла, младшая выждала, пока старшая вернется к началу мелодии, и в лад ей отвечала следующее:

Еще вчера рыдала что ни день я, Саму себя и близких мне кляня. А ныне пестует Амур меня, И сердце только радуется пенью.

Считалось — гнаться за Амуром следом Равно, что плыть на скалы кораблю. Но ныне оттого, что я люблю, Пришел конец и горечи, и бедам.

Еще бесстрастная, Амура мимо Шла Андромеда, мучась и скорбя, Но лишь Персею вверила себя[293], Блаженной стала и по смерти чтима.

Пропев песни, которые гости выслушали не шелохнувшись и с величайшим вниманием, девушки удалились, намереваясь дать место другим увеселениям. Но тут королева подозвала одну из приближенных дам, красавицу, по общему мнению, превосходившую красотой всех, кто был на празднестве, — обязанность ее была подносить королеве питье, когда та совершала трапезу в одиночестве, — и повелела ей исполнить песню в добавление к тем, что только что пропели две девушки; та, повинуясь, взяла в руки виолу чудного звучания и, чуть покраснев оттого, что ей непривычно было петь в многолюдном собрании, пропела следующую песенку, столь приятно и со столь новыми приемами в мелодии, что в сердцах слушателей вспыхнуло пламя, в сравнении с которым чувство, вызванное перед тем девушками, впору было счесть потухшими и остывшими угольями:

Все, что свершил благого ты на свете,

Амур, еще не познано людьми,

Самодовольными, пойми,

Спешащими к пороку в сети.

#о знай они дела благие эти, —

Как знает Некто в тех далеких весях,

Где свет сильней и горячей

Твоих сияющих лучей, —

Ты мог бы привести к добру и здесь их,

И века золотого дали

Они бы снова увидали.

IV

Обыкновенно, покончив с трапезой и с приятными развлечениями, королева удалялась в свои покои, где предавалась сну или задушевным занятиям, проводя в уединении самое жаркое время дня и предоставляя дам самим себе; так продолжалось до вечера, покуда снова не наступал час празднества, когда все дамы, гости и придворные стекались в просторные залы дворца, где веселились, танцевали и развлекались, как оно подобает на празднике, устроенном королевой. В упомянутый день, после того как обе девушки и приближенная дама королевы пропели свои песни и было покончено с другими забавами того утра, королева по обыкновению оставила дам и удалилась к себе в покои; ее примеру последовали прочие, исключая означенных троих дам и бывших с ними молодых людей, которые, прогуливаясь в беседе по залам, слово за словом и шаг за шагом, незаметно для себя вышли на террасу в удаленной части анфилады, откуда открывался вид на расстилавшийся внизу очаровательнейший дворцовый сад. Долго дивились они красоте сада и любовались им, как вдруг Джизмондо, самый резвый из друзей, всегда охотно развлекавший и невинно веселивший дам, обратился к ним с такими словами: «Милые юные дамы, послеобеденный сон не полезен ни в какое время года, впрочем, летом, когда день долог, как нынче, оно весьма приятно, так что вкушаемый с охотою сон бывает не столь уж вреден. Однако в наступившем месяце дневной сон стал куда как менее сладок, и с каждым днем становится все нездоровее и вреднее. Посему, если желаете меня послушаться, откажитесь от намерения запереться в опочивальнях; мне думается, нам лучше, оставив сон за пологом постели, спуститься в сад и, расположившись там в тени, на свежей траве, занять это докучное время дня рассказами или рассуждениями, покуда не наступит час празднества, призывающий нас вместе с другими во дворец почтить новобрачную». Дамы, которых тень дерев и изящная беседа с юношами манили куда больше, чем королевские тюфяки и болтовня с женщинами, согласились на предложение Джизмондо. После чего, спустившись с ним и с его друзьями вниз по лестнице, радостные и веселые, они вступили в сад.

V

Сад пленял взгляд и дивил красотой: из средины его на четыре стороны разбегались широкие тенистые аллеи, защищенные от солнца густосплетенным сводом из виноградных лоз; справа и слева от входа уходила вдаль широкая мощеная тропа, вдоль нее, со стороны сада, оставляя лишь проходы в аллеи, тянулась живая изгородь из пышного и ярко-зеленого можжевельника высотой по грудь тому, кто стал бы рядом, на всей протяженности равно ласкающая и нежащая взор. Со стороны стены вдоль тропы высились почтенные лавры, клонившие вниз свои кроны, образующие полусвод, столь густой и столь аккуратно подстриженный, что, казалось, ни один листок не смел ослушаться данного ему наказа; за стволами лавров не видно было и самой стены, — лишь с одного боку ярко белел мрамор, окаймлявший два широких проема, где благодаря толщине кладки можно было усесться внутри по обеим сторонам и полюбоваться расстилавшейся внизу равниной. Углубляясь по изящной тропе в сад, совершенно защищенные от солнца прекрасные дамы с молодыми их спутниками восхищались то тем, то другим и, переговариваясь между собой, вышли в конце сада на лужайку, где росла свежая и нежная трава и пестрели всевозможные чудесные цветы, а в глубине свободно и в изобилии толпились лавры, полные тенистого сумрака и благоговейного безмолвия; между ними прямо из скалы, замыкавшей по эту сторону сад, бил родник, под коим было искусно выложено мрамором углубление, так что ток прозрачной и свежей воды, струясь из горы, звучно спадал с небольшой высоты и по узкому ложу, прорезавшему посередине лужайку, затененный травой, с журчанием устремлялся далее в сад.