Мигель де Сервантес - Назидательные новеллы

Цыганочка

Похоже на то, что цыгане и цыганки родились на свете только для того, чтобы быть ворами: от воров они родятся, среди воров вырастают, воровскому ремеслу обучаются и под конец выходят опытными, на все ноги подкованными ворами, так что влечение к воровству и самые кражи суть как бы неотделимые от них признаки, исчезающие разве только со смертью.

И вот одна из этого племени, старая цыганка, которая могла бы справить юбилей в науке Кака, воспитала под видом своей внучки девушку, которой дала имя Пресьосы и которую обучила всем цыганским ухваткам, обманным приемам и воровской сноровке.

Стала эта Пресьоса такой замечательной танцовщицей, какой даже в таборах не сыщешь, и такой красивой и умной, какой, пожалуй, не найти не то что среди цыган, но и среди всех красавиц и умниц, возвеличенных славой.

Ни солнце, ни ветры, ни непогода, которым больше, чем кто-нибудь другой, подвержены цыгане, не смогли испортить ее лицо и ошершавить руки; мало того: полученное ею грубое воспитание почти совсем в ней не сказывалось; напротив, казалось, что родилась она не в цыганской, а в лучшей доле, ибо была весьма учтива и рассудительна.

За всем тем была она несколько свободна в обращении; не так, однако, чтобы в этом было что-нибудь нескромное, нисколько: будучи вострушкой, она держалась, однако, так скромно, что в ее присутствии ни одна цыганка — ни старая, ни молодая — не отваживалась петь зазорные песни или говорить нехорошие слова.

Под конец бабушка поняла, каким сокровищем владела она в лице своей внучки, и тогда-то старый орел решил учить летать своего подлетка и обучать его жить трудами рук своих.

Пресьоса выучила множество вильянсиков, куплетов, сегидилий, сарабанд и других стихов, главным же образом романсов[12], так как они ей особенно удавались; ее пройдоха бабушка сообразила, что такие безделки и пустячки, при молодости и большой красоте ее внучки, являлись прекрасной приманкой и соблазном и могли обогатить их обеих, а потому она добывала и разыскивала эти стихи всеми возможными способами. И не мало было поэтов, которые давали свои сочинения; ибо существуют поэты, входящие в соглашение с цыганами и продающие им свои труды, подобно тому как есть поэты у слепцов, для которых они сочиняют чудеса, а потом принимают участие в выручке.

Всяко бывает на свете, — ну, а голод иной раз толкает сочинителей на такие вещи, которые не во всякой книге написаны.

Пресьосу воспитывали в различных местностях Кастилии, а когда ей исполнилось пятнадцать лет, бесстыжая ее бабушка вернулась с нею в столицу, в старый табор, — то есть туда, где обычно располагаются цыгане: на луга св. Варвары, — рассчитывая продать свой товарец в столице, где все продается и покупается. Первое появление Пресьосы в Мадриде состоялось в день св. Анны, заступницы и покровительницы юрода, в одним танце, который исполняли восемь цыганок — четыре старухи и четыре девушки — и один цыган, прекрасный танцор, бывший их вожаком; и хотя все пришли опрятными и принаряженными, щеголеватость Пресьосы была такова, что она мало-помалу очаровала взоры всех, кто на нее смотрел. Среди суеты танца, звуков кастаньет и тамбурина поднялся хвалебный ропот, превозносивший красоту и прелесть цыганочки, так что и стар и млад поспешили увидать ее и посмотреть на нее. Но когда они услышали, как она поет (так как это был танец с пением), тогда-то все и началось! Это, собственно, и решило славу цыганочки; с общего согласия распорядителей празднества ей немедленно присудили награду и подарок за лучший танец; а когда пляску повторили в церкви св. Марии перед образом святой Анны, то после того, как протанцевали все вместе, Пресьоса взяла бубен и под его звуки, делая по кругу большие и быстрые повороты, запела следующий романс:

Древо драгоценное,[13]Что в бесплодье скудномСтолько лет плачевныхОдевалось грустью,

Не спеша ответитьЧаяньям супругаИ его надеждам,Поневоле смутным,

Промедленьем долгимУдручая душу,Уводя от храмаПраведного мужа;

Пресвятая нива,Из неплодной глубиВынесшая мируУрожай цветущий;

Славный двор монетный,Где чекан задуманБогу, давший образ,Что носил он в людях;

Мать пречистой девы,Той, кем бог могучийНеземную славуСвету обнаружил;

Ею я собоюСтала ты приютом,Анна, где целятсяСкорби и недуги.

В некотором смысле,Верно, и над внукомТы имеешь силуИстинно благую.

Горние чертогиДля тебя доступны,И с тобою сродныхСонм единодушен.

Слава, слава зятю,Дочери и внуку!Ты по праву можешьПеснь воспеть, ликуя.

Ты была, смиренно,Школой многомудрой,Дочери подавшейСкромную науку.

Ныне, с нею рядом,Возле Иисуса,Ты причастна выси,Непостижной чувствам.

Пение Пресьосы было таково, что восхитило всех слушавших. Одни говорили: «Дай тебе бог счастья, девушка!», другие: «Как жаль, что девушка эта — цыганка! Поистине, годилась бы она в дочери важному сеньору».

Были и другие люди, более грубого склада, которые говорили: «Дайте подрасти этой девчонке: она себя покажет! Верное слово, готовит она хороший невод для улова сердец!» А был еще один совсем уж грубый и простой неотеса: увидев, как быстро идет она в танце, он сказал: «Правильно, красотка, правильно! Танцуй, милочка, но не сгуби цветочек, милый голубочек!» А она ему ответила, не переставая танцевать: «Что жалеть цветок, молвил голубок!»[14]

Прошел канун и самый праздник святой Анны, и Пресьоса почувствовала себя несколько усталой; но зато такого шуму наделали ее красота, бойкость, ум и танцы, что только о них и говорили по всей столице.

Две недели спустя она снова появилась в Мадриде с тремя девушками, с бубном, с новым танцем, с запасом романсов и веселых, но вполне скромных песенок, ибо Пресьоса не позволяла, чтобы ходившие с ней девушки пели непристойные песни, да и сама никогда их не пела, что обращало на себя внимание многих и за что ставили ее очень высоко.

Ни на минуту не отлучалась от нее старуха цыганка, ставшая как бы ее Аргусом, из опасения, что девушку сманят или увезут; она называла ее внучкой, а та ее — бабушкой.

Стали как-то танцевать в тени на Толедской улице, и сейчас же из лиц, следовавших за ними, составилась целая толпа; пока шли танцы, старуха просила милостыню у окружающих, и на нее, словно из мешка, сыпались очавы и куарто[15], ибо красота имеет свойство пробуждать дремлющую щедрость.

Окончив танец, Пресьоса сказала:

— Если мне дадут четыре куарто, я одна пропою вам премиленький романс о том, как госпожа наша королева Маргарита отправилась на послеродовую мессу в Сан-Льоренте в Вальядолиде[16]; уверяю, романс замечательный: автор его — один из тех поэтов, что у нас наперечет, все равно как батальонные командиры[17].

Едва она это сказала, как почти все, кто стоял вокруг, стали кричать:

— Пой, Пресьоса, вот мои четыре куарто!

И так посыпались на нее куарто, что у старухи рук не хватало подбирать. Собрав таким образом обильную жатву, Пресьоса тряхнула своим бубном и на особенно щегольской и шальной лад запела следующий романс[18]:

Вышла с сыном к первой мессеТа, что всех славней в Европе,Та, что именем и блеском[19]Драгоценней всех сокровищ.

Чуть она подымет очи,Души всех она уводит,Всех, кто смотрит, очарованБлагочестьем и красою.

В знак того, что в ней мы видимЧасть небес, сошедших долу, —Рядом с нею — солнце Австрии,[20]Рядом — нежная Аврора.

А за нею следом — светоч,Засиявший ночью поздно,Тою ночью, о которойИ земля и небо стонут.[21]

Если в небе колесницамЗвезды яркие подобны, —И в ее чудесном небеВ колесницах блещут звезды.

Вот Сатурн, летами ветхий,Гладит бороду и холит,И легко идет, хоть грузен:Радость лечит от ломоты.

За Сатурном — бог болтливыйВ языках идет влюбленных;Купидон — в эмблемах разных,Где рубин и жемчуг спорят.

Дальше Марс идет свирепый,Восприявший стройный образМногих юных, чью отвагуТень ее сменяет дрожью.

Возле Солнца — сам Юпитер[22];Оттого что все возможноДля того, чей сан высокийНа премудрости основан.

Свет луны горит в ланитахНе одной богини дольной,Венус скромная — в обличьеТех, кто это небо создал.

Маленькие Ганимеды[23]Кружат, вертятся и бродятВ златоубранном окружьеЭтой сферы бесподобной.

И чтоб каждый взгляд дивился,Всё не только здесь роскошно,Всё доходит до пределаРасточительности полной.

Вот Милан в богатых тканях,Пышно убранный, проходит,Индия с горой алмазов,А Аравия с бензоем.

Там идет грызунья-ЗавистьС теми, кто замыслил злое;В сердце Верности испанской —Безбоязненная доблесть.

Всеобъемлющая Радость,Разлученная со Скорбью,По путям и стогнам мчится.Буйной и простоволосой.

Для немых благословенийОтверзает рот Безмолвье,И молоденькие детиПеснопенью взрослых вторят.

Тот поет: «Лоза благая,Возрастай, тянись и плотноОбвивай счастливый ясень,Вознесенный над тобою.

Возрастай себе на славу,На защиту церкви божьей,На добро и честь Кастильн,Магомету на невзгоду».

А другой язык взывает:«Здравствуй, белоснежный голубь,Даровавший жизнь орлятам,Венчанным двойной короной.

Чтоб изгнать из поднебесьяСтая хищников голодных,Чтобы осенить крыламиДобродетель с сердцем робким».

Третий, тоньше и разумней,Изощренней и ученей,Молвит, источая радостьКак устами, так и взором:

«Перламутр Австрийский![24] Жемчуг,Нам подаренный тобою,Сколько замыслов рассеял!Сколько обезвредил козней!

Сколько рушил упований!Сколько ковов уничтожил!Сколько создал опасений!Сколько хитростей расстроил!»

Между тем она подходитК храму феникса святого,[25]Что, испепеленный в Риме,Для бессмертной славы ожил.

Перед ликом вечной жизни,Перед госпожою горней,Перед той, что за смиреньеНыне шествует по звездам;

Перед матерью и девой,Перед дочерью господнейИ невестой на коленяхМаргарита произносит:

«Я твой дар тебе вручаю,Расточающая помощь;Там, где нет твоей защиты,Изобилуют недоли.

Я несу тебе сегодняПервый плод мой, матерь божья;Пусть тобой он будет принят,Защищен и приумножен.

Об отце его помысли,Об Атланте, удрученномТяжким гнетом царств столь многихИ владений столь далеких.

Знаю, сердце властелинаНавсегда в руках господних.И от бога ты получишьВсё, о чем его попросишь».

По свершении молитвыВ новом гимне, ей подобном,Хор величит божью славу,Ныне явленную долу.

По свершении служенья,В блеске пышных церемонийВспять вернулось это небоВместе с сферой бесподобной.

Как только окончила Пресьоса свой романс, вся почтенная аудитория и строгий трибунал, ее слушавшие, слились в одном общем крике, гласившем: «Пой еще, Пресьоса, в куарто недостатка не будет!»