Рассказы о необычайном - Пу Сунлин

С этого дня он пахал и работал вместе с батраками. Стоило ему как-то утром встать попозже, как на него уже посыпались ее ругательства. А в то же время она все, что было из одежды получше, из еды и питья повкуснее, отдавала старшему. Чан-ху, конечно, не смел ничего сказать, но в душе спокойно к этому относиться не мог.

Когда полевые работы закончились, мать достала денег и послала его учиться торгово-разносному делу. Но Чан-ху оказался человеком блудливым и азартным игроком. Как только начал дело, сейчас же все потерял. Пришел к матери и обманул ее, сказал, что судьба свела его с разбойниками и ворами. Но мать догадалась и с бранью принялась его колотить чуть не до смерти. Чан-фу стал на колени и так, не вставая, умолял ее перестать; предлагал ей бить лучше его, чем брата; тогда только гнев ее спал.

С этого дня стоило Чан-ху выйти за ворота, как она уже внимательно за ним наблюдала. Чан-ху слегка подтянулся, но удовлетворения его душе не было.

И вот однажды он попросился у матери ехать с другими торговцами в Ло[251]. На самом же деле это был только предлог к далекому пути для простора всяким желаниям. Попросился, а всей душой так и замирал, так и трепетал: все боялся, что она его просьбы не удовлетворит.

Но мать, выслушав его, не выразила ни сомнений, ни опасений; сейчас же достала тридцать ланов мелкого серебра, снабдила его всем необходимым для пути, а в заключение всего вручила ему слиток серебра.

– Вот, – сказала она, – это наследство из мошны твоих служилых предков. Этого нельзя тратить. И я кладу эту штуку сюда для того, чтобы, как говорится, «придавить» тебе пожитки[252]. Пусть это будет на случай крайности, не иначе! Да, вот еще что. Ты еще только учишься далеко ходить: на особо значительные барыши рассчитывать ты не смеешь. Ты только не потерпи убытку на данные мною тридцать ланов, вот и будет достаточно!

Отправляя его в дорогу, она еще раз подтвердила то, что было сказано. Чан-ху дал обещание исполнить и удалился. Он сиял от радости, получив наконец желанную свободу.

Придя в Ло, он распростился со спутниками и отправился ночевать к известной певице и гетере Ли; провел с ней вечеров десять… Разменное серебро незаметно пришло к концу. Однако, помня, что у него в мешке лежит еще большой кусок, он не тревожился по поводу этого оскудения. Наконец дошло и до слитка. Отрубил – оказалось, что серебро фальшивое. Чан-ху страшно испугался, мгновенно потеряв на лице краску… А старуха из дома Ли, видя, в чем дело, обрушилась на гостя с холодными словами.

Чан-ху в душе уже потерял покой, но с пустой мошной идти ему было тоже некуда, да к тому же он рассчитывал на то, что гетера вспомнит, как она столько времени с ним дружила, и сразу с ним не порвет.

Но вдруг появились двое каких-то людей с кангой[253], моментально замкнули ему шею. Весь трепеща от испуга, не понимая, что он такое сделал, он умолял со слезами объяснить ему, в чем дело… Оказалось, что гетера, увидав фальшивое серебро, пошла и донесла в местное управление.

Чан-ху привели к правителю, который не дал ему говорить в свое оправдание, а велел дать палок, чуть не забив его при этом насмерть. Чан-ху посадили в тюрьму. Никаких денег при нем уже не оказалось, и над ним тюремные надсмотрщики жестоко измывались. Чан-ху ходил по тюрьме и просил милостыню, чтобы кое-как продлить остаток своего прозябания.

Только что Чан-ху ушел, мать обратилась к Чан-фу.

– Вот что, – сказала она, – ты запомни, что через двадцать дней я должна послать тебя в Ло. Дел у меня чересчур много. Боюсь как-нибудь забыть об этом.

– Что это значит? – спросил Чан-фу и просил объяснить.

Но она умолкла, готовая рыдать. Чан-фу не посмел спросил ее еще раз и ушел к себе. Через двадцать дней он спросил ее. Она вздохнула.

– Твой брат, – сказала она, – так же легкомыслен и развратен, как ты в свое время, помнишь, был небрежен к науке. Ведь если б я не рискнула получить дурную славу, то разве ты был бы тем, что ты сейчас? Люди называли меня жестокой, но никто из них не знал, как слезы плыли по подушке.

Сказала и заплакала. А Чан-фу стоял навытяжку, внимательно и покорно слушал, но не смел задавать вопросы. Наконец она перестала плакать.

– У твоего брата, – вымолвила она, – не умерла еще развратная душа, и я нарочно дала ему поддельного серебра, чтобы ее сокрушить. Теперь, по-моему, он уже сидит в оковах. Генерал к тебе относится прекрасно. Пойди попроси его… Ты сможешь тогда избавить его от смертельной опасности и родить в нем стыд и раскаяние!

Чан-фу сейчас же отправился в путь. Когда он прибыл в Ло, то брат уже сидел в тюрьме три дня. Чан-фу пришел в тюрьму, взглянул на брата, а у Чан-ху лицо, глаза были уже как у мертвого духа. Увидя брата, он не смел поднять на него глаз. Чан-фу заплакал.

В это время Чан-фу был заметно отличаем у губернатора, питавшего к нему расположение, так что всем вокруг его имя было известно. Местный правитель, узнав, что он брат Чан-ху, поспешил того немедленно выпустить.

Придя домой, Чан-ху, все же боясь, что мать сердится, пополз к ней на коленях. Мать взглянула на него и сказала:

– Ну что, исполнились твои желания?

У Чан-ху закипали слезы, он не смел пикнуть. Чан-фу стал вместе с ним на колени. Тогда лишь мать крикнула им, чтобы они поднялись…

С этой поры Чан-ху до боли каялся и стал самым прилежным образом вести дела по хозяйству. Если случалось ему полениться, то мать на него уж не кричала и с него не спрашивала.

Так прошло несколько месяцев, а она и не думала с ним заговаривать о торговле. Тогда он захотел было сам у нее попроситься, но не посмел, а сообщил о своем желании брату. Мать, узнав об этом, выразила свое удовольствие. И вот вместе с Чан-фу она кое-что подзаложила, подзаняла и дала Чан-ху денег. Через полгода он уже удвоил капитал.

В этом же году осенью Чан-фу был на испытаниях победителем[254]. Через три года получил степень[255]. А младший брат его расторговался уже до сотен тысяч.

Кое-кто из города заходил в Ло и видел мать Гао.